Кровь и туман

nastiel

Я поднимаю на них взгляд. Дмитрий смотрит на меня, приподняв одну бровь. Ожидает подтверждения или отрицания маминого предположения.

Я только и могу, что пожать плечами.

– Это будет правильно, – говорю.

В этот же момент голоса ребят, сидящих в комнате, становятся громче, заполняют коридор.

– Ты чего тут так долго? – спрашивает Артур за моей спиной. – Наша партия следующая.

Я в последний раз гляжу Дмитрию в глаза, затем поворачиваюсь к Артуру, подошедшему ко мне близко и теперь стоящему в одном шаге, и говорю:

– Я знаю, кто

твой родной отец.

Артур хмурится. Смотрит на меня непонимающе, дёргает головой.

– Что?

– Ты хочешь, чтобы я назвала его имя?

Смотрю на Артура. Жду ответа. Он, похоже, не до конца понимает, что я говорю серьёзно, поэтому с некоей иронией отвечает:

– Да.

Я на выдохе произношу это имя.

Имя того, кто умудрился стать значительной частью моей жизни, хотя когда-то давно обещал всеми возможными способами спрятать себя от нас.

Похоже, не у меня одной всё так часто идёт не по плану.

***

На крыше нас немного: тётя Аня, мои родители, близнецы, Артур, собственно, я и приглашённый член Совета. Эту женщину я вижу впервые. Внешне она явно старше мамы и тёти Ани. Думаю, мне она была бы скорее бабушкой. У неё длинные седые волосы, перекинутые через левое плечо струящимся водопадом, тёмные, практически чёрные глаза-пуговки и то, что на узком лице первым бросается в глаза – выпуклая уродливая родинка на подбородке.

Может из-за неё, а может по какой-либо другой причине, но та, кого Дмитрий во время приветствия назвал Стефанией, у меня вызывает стойкое отвращение.

– Кто отправит Валентина к Спящим?

Вопрос Стефании подхватывается ветром и разносится по крыше. Ближе всего ко мне стоят близнецы. Вопросительно гляжу на Даню. Он – на Ваню. Тот в ответ пожимает плечами.

– Думаю, Валя хотел бы, чтобы это сделал его боевой товарищ, – произносит тётя Аня. – И лучший друг.

Она протягивает руку в сторону Дмитрия. Он перестаёт вжимать голову в плечи, пряча пол-лица за высоким воротником тёплого пальто, и принимает ладонь тёти Ани. Секунду они жмут друг другу руки, удерживая зрительный контакт. Когда тётя Аня дёргает уголком губ, я различаю одинокую слезу, скатывающуюся по её щеке.

Даня и Ваня рассказывали, что она много плачет по ночам. То же говорила и мама. Но я ни разу не видела, чтобы тётя Аня позволяла себе выставлять слабость на всеобщее обозрение.

– Так будет правильно, – говорит Ваня, соглашаясь с маминым решением.

Даня молча кивает.

Дмитрий подходит к Стефании. Я, затаив дыхание, жду, что будет дальше. Стефания снимает с пояса какой-то железный предмет. Щелчок, предмет раскрывается… и я узнаю в нём обод, который мне на предплечье надели в день, когда я приняла клятву.

Обод закрывается на руке Дмитрия. Точнее, одна его часть. Вторая, как это принято, сковывает предплечье члена Совета

– Ты знаешь, что нужно говорить, – произносит Стефания. – Поэтому, полагаю, мои подсказки будут лишними.

– Да, – кивает Дмитрий. – Спасибо, Стефа. Тогда приступим.

Почему-то мне становится так странно где-то внутри: то ли от предчувствия чего-то нового и таинственного, то ли от общей кладбищенской атмосферы – и это без могил как таковых. Я зачем-то накрываю рот ладонью.

– Ты был верен законам и считался перед долгом… – начинает Дмитрий, но почти сразу обрывает себя, чего, кажется, никогда раньше не было. С той стороны, с которой я стою, мне хорошо видно его хмурое, отстранённое выражение лица.

И когда он ещё даже не пытается возобновить свою речь, я уже знаю, что он не справится.

– Ты никогда не ставил под сомнения необходимость в…

Вздох. Лихорадка. Отчаяние. Я знаю, каково это – потерять лучшего друга.

Это больно. И никто не заслужил переживать эту боль один на один.

Я повинуюсь неожиданному порыву и иду к Дмитрию, сопротивляясь ветру, дующему в лицо и пытающемуся подбить меня на торможение или даже падение. Останавливаюсь где-то в полушаге. Мгновение медлю, а затем касаюсь плеча Дмитрия.

– Всё хорошо, пап, – говорю я. – Сейчас ты не обязан следовать уставу. Скажи то, что можешь.

Не то, что хочешь – потому что это может быть слишком личным. Но то, что можешь – например, высказать благодарность дням и мгновениям, которые теперь навсегда остались у Дмитрия в память о друге.

Я помню всё, что было между мной и Лией: с момента нашей встречи и до того, как я в последний раз бросила взгляд на её лежащее на земле тело, прежде чем уйти. Здесь она жива и здорова, но это не сможет изменить того факта, что однажды, хоть и не в этом мире, она умерла у меня на руках.

Кровь, которой они пропитались, мне никогда не смыть.

– Спасибо, солнышко, – Дмитрий улыбается мне. Затем снова обращается к Стефании и заговаривает, но, разумеется, не с ней, а с тем, кто едва ли может услышать: – Ты никогда не будешь забыт, мой друг. Спасибо за то, что был со мной каждый раз, когда я в тебе нуждался, и прости, что когда во мне нуждался ты, меня не оказалось рядом. Твоя смерть навсегда станет для меня чертой, разделившей жизнь на “до” и “после”, но… я больше не буду разрушать ту часть, что идёт “после”. Я знаю, ты бы не хотел видеть меня таким. – Вздыхает. Делает паузу, чтобы быстро взглянуть на меня. Его взгляд затуманен выпитым накануне алкоголем, январским морозом и скорбью. – Ведь, как ты всегда говорил, у нас есть дети – те, ради кого стоит, что бы ни случилось, оставаться человеком… Филонов Валентин Леонидович, мы никогда не забудем героя, которым ты погиб.

На большее привычно спокойного, собранного и сдержанного директора огромного здания уже не хватает.

И я думаю о том, что почему-то не могу даже в мыслях называть его по имени.

Он – мой папа .

– Мы никогда не забудем героя, которым ты погиб, – повторяет толпа.

Подхватываю и я, но с запозданием.

Тётя Аня подходит к Стефании с урной в руках. Открывает её. Стефания опускает свободную от обода руку внутрь и достаёт из урны некоторое количество праха. У меня к горлу подступает тошнота, но, как я замечаю, все остальные никак не реагируют на это.