Кровь людская – не водица (сборник)
Шрифт:
— Не хочешь? — удивился Сичкарь. — Могу набавить, я человек не скупой. — И он взвешивает пачку на руке.
— Хитро придумано, Иван!
— Что ж тут хитрого? — невинно пожимает плечами «покупатель». — Всего и торгу, что саженку домой понесу.
— Понесешь саженку, а своим скажешь — душу мою купил? — спрашивает Тимофий, вглядываясь в белые монеты лишаев на щеках богача.
— На Евангелие руку положу — никто и слова о тебе не услышит. Все, что между нами было, в могилу со мной скроется. — С лица Сичкаря слетает лукавство, и вот он уже готов во всем обнадежить
— Никому и нигде не скажешь? — допытывается Тимофий.
— Даже на Страшном суде! — Сичкарь торжественно поднимает руку с деньгами.
— Спасибо и на том.
— Молодец, Тимофий! — с чувством говорит Сичкарь. — Я так и знал, что с тобой можно по-человечески столковаться. Не две же у тебя головы на плечах, чтобы одной рисковать. — И он пнул саженку ногой.
Она, по-девичьи чистая и белая, взметнулась, и Тимофий перехватил ее на лету.
— Ну вот, Иван, вроде поговорили, можно и по домам. Тебе когда в тюрьму?
— Послезавтра.
— Скверно там?
— Не мед, однако за деньги все можно достать.
— Так, знаешь, дарю тебе десять тысяч, бери мою саженку задаром.
— На что она мне? — Сичкарь засмеялся. — Это только зацепка к разговору была. Знаешь, я пошутить люблю.
— Вольному воля, Иван. Я думал, ты и на самом деле возьмешь саженку, а я себе другую вытешу.
— Как — другую? — настораживается Сичкарь. — Ты, дружище, шутишь или насмехаешься?
— Разве мне трудно вытесать другую?
Теперь уже Тимофий смотрит на Ивана невинными глазами, а тот не понимает еще, кто кого перехитрил. Удивление, недоверие, гнев трепещут во всех морщинках мясистых щек и лба.
— Так ты и впрямь думаешь завтра мерить землю?
— А как же иначе? — насмешливо удивляется Тимофий. — Об этом у нас не было разговора.
— Смеешься? — Внезапно рассвирепев, Сичкарь яростно затискивает деньги в карман. — Гляди, как бы не заплакать! Ты знай, с кем шутки шутить! — Белые монеты лишаев наливаются кровью. — Или не догадываешься?
— Догадываюсь, Иван. — Горицвит выпрямился, и Сичкарь сразу как-то стал меньше.
— Думаешь, со мной одним? — спрашивает он, комкая деньги так, что карман трещит.
— Чего ты меня пугаешь теми, кто стоит за твоей спекулянтской спиной? Думаешь, из них вылупится новая власть? Тогда, выходит, ты глупее, чем я считал. Поторговался, а теперь уматывай со двора.
Все с тем же спокойным выражением лица Тимофий показывает на ворота. Но Сичкарь шипит ему в лицо:
— Скажи какой честный! Денег брать не хочет! А землю нашу берешь? Ты лучше захворай завтра, Тимофий! Слышишь? Захворай!
— Нет, завтра ты захвораешь! — И он выпроваживает за плечи шипящего от ярости Сичкаря.
— Захворай, Тимофий, лучше тебе будет! — пугает Сичкарь в последний раз уже из-за ворот, но повеселевший Тимофий только помахал ему рукой.
Посреди улицы Сичкарь, на всякий случай пьяно пошатнувшись, затянул:
Комнезам, комнезам — Превелике звання. Надіває галіхве, Іде на собрання.Снова затихает двор, снова слышно, как падают на землю грушки. Одна подкатилась к самым ногам. Тимофий в задумчивости наклоняется над нею, вытирает полой свитки, и вот уже на ладони у него красуется, словно из солнца отлитый, маленький золотистый плод. Тимофий раскусывает его, холодный, терпкий сок освежает рот, к нёбу пристают мелкие семечки.
Тишина, раздумье, и лунный свет. Тимофий бережно ставит у ворот саженку, для чего-то перелезает через ограду, которая ведет в сад и на огород. Роса с деревьев и кустов леденит его руки, ветви укрывают в своей тени. Остановившись возле большого подсолнуха, Горицвит осматривает усадьбу, а потом и всю землю — она дремлет в лунном мареве и даже сквозь сон прислушивается к чему-то.
Над огородами бесшумно пролетел филин. На миг его тупые крылья врезались в лунный диск, пересекли его и стали удаляться, уменьшаясь на фоне разлохмаченной тучи. Продолговатое, как снаряд, тело хищника чем-то напоминает Сичкаря, в душе, вместе с отвращением, шевельнулось и полузабытое поверье: «Филин — к несчастью». Тимофий даже рукой махнул, отгоняя от себя всю эту чепуху.
Погладив подсолнух, Тимофий подошел к своему палисаднику и сразу просветлел. Он возвратился с огорода обратно во двор и остановился неподалеку от ясеней, которые посадил в тот же день, когда родился у него сын. В душе всколыхнулась нежность к сыну, как в ту счастливую минуту, когда он узнал о его рождении. Тогда молодой отец посадил во дворе не один, а целых три ясеня — надеялся, что у него будет трое сыновей. Но годы, бедность и война развеяли его надежды, и только три ясеня шумом своим напоминали о них. Потом, когда деревца встали на цыпочки, поднялись над его двором, он привык к ним, как к близким живым существам. И в окопах они виделись ему рядом с женой, отцом, сыном.
И вот теперь Тимофий подумал: недаром он все-таки посадил три ясеня — еще будут у него дети. Может, малость совестно перед Дмитром, но не вина Тимофия, что он только в армии прослужил, как медный котелок, чуть ли не семь лет. А до этого… да что там говорить, подрастет — сам поймет, по-человечески.
И он, улыбаясь своим мыслям, осторожно отворил дверь в хату. Лунный луч освещает чернокосую голову Докии, тихонько припавшую щекой к ладони. Женщина сквозь сон расслышала шорох, зашелестев соломой, соскочила на пол, сладко потянулась и снова опустилась на кровать, не в силах расцепить спутанные ресницы.
— Тимофий, ты?
— Я, Докия, спи, спи!
— Что там? — И она прилегла на подушку, борясь со сном.
— Где? — насмешливо спрашивает муж, коснувшись рукой ее голых колен.
— Ну, там… на собрании. — Докия по женской привычке даже во сне поправила на коленях сорочку.
— Ничего такого. Сии!
— Земля…
— Земля, — вздохнул Тимофий. — Спи!
И она покорно, как ребенок, уснула, чтобы увидеть во сне те же нивы, которые снятся ей чуть ли не каждую ночь.