Кровь людская – не водица (сборник)
Шрифт:
Через огороды, позванивая уздечками, проходят двое пожилых крестьян. У одного губа, видно, рассечена, и на сизой, как туман, бороде видны следы присохшей крови.
— Берегли, берегли, а теперь на тебе! — сам с собою рассуждает другой, низкорослый, похожий на вывернутый из земли пень. — Эт, черти бы их позабирали…
— Теперь хоть на самого себя эту сбрую натягивай, — потряс уздечкой седобородый и вдруг, словно кидаясь очертя голову в омут, исторг из груди крик души: — Господи, хоть бы уж красные пришли! Смилуйся, господи!
— Эт! —
— Зато землю дают!
— Эт, кому дают, а у кого и отрезают.
— У нас не отрежут.
«Сволочуги! — устало ругается про себя Погиба. — За них кровь проливаешь, а им задрипанной клячи жалко».
Но за такой вот клячей — подполковник понимал это — стояли все крестьянские невзгоды тех лет. Избитый, ограбленный скоропреходящими властями, атаманами и разными батьками, без керосина, без соли, без спичек, без обуви, в грубой полотняной одеже, стоял мужик на путях истории, устремив взор в землю. А рядом горбилась его покорная, с натертыми боками кляча, которая тоже мучилась не меньше крестьянина, добывая ему и его детям черный, горький от сурепки, намокший птом хлеб.
Впрочем, Погиба теперь завидовал подчас и крестьянской судьбе. Какая бы ни пришла власть, а этот залатанный мужичонка останется на Украине хоть в плохоньком, да в родном закутке и, глядишь, дождется своей земли, да еще и сам, сукин сын, большевиком станет. А куда водоворот войны закинет его, Погибу, кем он станет в ближайшее время?
После того как поляки заговорили о перемирии с большевиками, Погиба не раз с ужасом заглядывал в будущее и не видел пристанища для своей души. И в самом деле — куда ей было деваться? Пилсудского он ненавидел, большевиков боялся, на Петлюру махнул рукой. Но была еще надежда на Врангеля и чудо, и, чтобы приблизить это чудо, он без колебаний согласился перейти линию фронта и поднять всех этих батек на организованное выступление против Советской власти.
Сухо стукнул деревянный засов, створки ворот распахнулись, и в потоке предвечернего света в овин, пригибаясь, вошел сотник Пидипригора. Даже плохонькая свитка, облезлая баранья шапка и рыжие, залатанные сапоги не уродовали крепкой, коренастой фигуры сотника. У него было загорелое, обожженое солнцем чуть скуластое лицо простого деревенского парня, у которого только и красы, что свежие, по-юношески припухшие губы да диковатые темно-серые глаза, которые и улыбаются-то с затаенной тоской. Черт его знает, что кроется в этих больших глазах: тоска по земле или по детскому лепету, который и доныне снится бывшему учителю сельской школы?
— Что слышно, пан сотник? — Подполковник поднял над сеном слишком тяжелую для его шеи голову.
— Брод найден, лодка подготовлена, а на том берегу как будто со вчерашнего дня никого нет. Пока взойдет месяц, доберемся до хутора Веремия, — кратко уточнил сотник то, что, в общем, было уже известно подполковнику.
— А Веремий надежен? Не переметнулся? — с ударением на последнем слове спросил Погиба.
Пидипригора только на мгновение поморщился, сердясь на свою внутреннюю дрожь.
— Не должен бы. Ему с красными не по дороге.
— Хуторок большой у него?
— Пятьдесят десятин.
— Винниченковская норма, — с усмешкой напоминает подполковник разъяснения бывшего председателя генерального секретариата. — Как-то поживает теперь ваш бог?
Подполковник знает, что сотник почти никогда не разлучается с произведениями Винниченко, считает его одним из лучших европейских драматургов. Сотник Евсей Головань в Каменец-Подольске не раз насмехался над Пидипригорой:
— Ты не думай, что Винниченко — это дерево, из которого вырезают королей. Это дерево качается во все стороны, а сердцевина его еще никем не разгадана…
— Как живет мой бог — не знаю, — Пидипригора внимательно взглядывает на подполковника, — но он бросил нам новый клич.
— Это он умеет! Да еще как! — нагловато засмеялся подполковник. — Не ориентирует больше на пятьдесят десятин?
Этот хохот возмущает сотника. Еще минуту назад он заколебался, показывать ли Погибе то, что он случайно нашел у одного крестьянина.
— Нет, он ориентирует нас на… коммунизм!
Подполковник от неожиданности даже присвистнул, подпрыгнул и на штанах, как ребенок, съехал по скользкому сену прямо на ток.
— Что-нибудь напечатано? Где? — Он торопливо отряхивался.
Пидипригора вынул из внутреннего кармана синюю на грубой оберточной бумаге газету — подольские «Висти».
Подполковник нетерпеливо вырвал у него из рук большевистскую газету, развернул ее, нашел нужное место и принялся читать.
Толстые, надутые губы подполковника оттопырились и шевелились, как у читающего бурсака. Но вот он снова свистнул, поднял глаза на Пидипригору.
— Ну и штучка ваш бог… Как он теперь на капитализм обрушился! Когда же он правду говорит, а когда враньем пробавляется?
Пидипригора иронически улыбнулся, и серые глаза его красиво просветлели.
— А это вам, должно быть, виднее, пан подполковник.
— Почему вы так думаете? — покосился на него Погиба.
— Не я же, а вы встречались с ним в Центральной раде и в директории.
— Встречаться — встречался с этим орешком, а, выходит, разгрызть его и сам головной атаман не смог.
— Зато он головного атамана… — вырвалось у сотника, но он вовремя замолчал.
Погиба сосредоточенно собрал морщинки на лбу и тихо, задумчиво промолвил:
— Знаете, кого мне напоминает ваш Винниченко?
— Нет, не знаю.
— Великого грешника, вроде пана Твардовского, который не может прибиться ни к небу, ни к земле. Как вы думаете?
— Образно сказано, — задумался и сотник. — Ну что ж, если продолжить ваш образ, то политика у него, может, и от лукавого, да зато какая искра божия сияет в иных его произведениях!