Кровь людская – не водица (сборник)
Шрифт:
— Захалявные батьки! Когда-нибудь, может, потомки вспомнят нашу работу… Ну, а теперь ужинать!
Пидипригора протягивает руку к варенухе, но Погиба силой отбирает у него бутылку.
— Казацкое ли дело пить это бабье зелье? Нам горькую подавай! — Он с шиком разливает самогон по стаканам. — За ваше здоровье, пан сотник!
Он единым духом опрокидывает в горло первач, довольно крякает и трясет тяжелой головой. На тонкой шее, как шарнир, ходит кадык, подхваченный снизу двумя толстыми жилами, словно
Хмель сразу огнем расходится по тугому телу сотника, глаза его загораются упрямым смелым огоньком.
Выпили еще по стакану, и подполковник, забыв осторожность, развеселился, даже пытается запеть любимую песню головного атамана и его армии: «Ой, что там за шум учинился, как на мухе наш комар оженился…» Но дойдет до мухи, глянет искоса на окно — замолчит и пускается в философию:
— Нет края лучше Украины, только жить бы да жить. А жизнь — это встречи и прощания, это хлеб и вода, это водка и кровь… «Ой, что там за шум…»
Из-за выгнутых губ Погибы все чаще выглядывают широкие подсеченные зубы. И они, и надоедливый комар, который «оженился» на мухе, и подполковничья философия вызывают у Пидипригоры раздражение. Он пьет, но не допивает крепкую с венчиком пены самогонку. Его мыслей и хмелю не заглушить.
— Так вы думаете, что ваша жена святая? — с масленой улыбочкой подкусывает его Погиба, поигрывая своим обручальным кольцом.
Данило выпрямляется.
— Я предпочитаю говорить о женщинах трезвыми словами.
— Чего же вы рассердились? — удивился подполковник, — разлив еще самогонку. — Пейте, пан сотник! Великолепный первач! Кто знает, когда еще доведется выпить вместе.
— Вряд ли доведется нам пить вместе!
Пидипригора в упор взглянул на Погибу и весь напрягся, как перед боем. Это пришло к нему то природное упорство, которое уже не раз выводило его на крутые повороты. Мягкий и мечтательный по натуре, он легко уступал более настойчивым и говорливым, не умел ссориться и грозить, но, когда брало за живое, никто не мог поколебать его.
— Вряд ли доведется пить вместе?! — повторил Погиба.
У него от неожиданности задрожала рука, самогон переплеснулся через край стакана, смочил шершавый, иссеченный верстак и жалобно закапал на пол, где умирали душистые бархатцы и гвоздики.
— Это как же прикажете понимать, пан сотник? — Тяжелое, полное подполковничье лицо трезвеет, но вдруг смягчается в улыбке. — Это вы об опасности, о нашей смерти?
— Нет, о своей жизни. — Пидипригора бережно положил хлеб возле миски. — Я честно привел вас на хутор, а сам иду домой. С меня хватит войны! — И он на всякий случай отступает от Погибы.
— Крысы первыми покидают тонущее судно? — Табачные глаза подполковника блеснули недобрым огнем.
— Нет, теперь крысы кусаются, защищаясь до конца!
Эти слова поднимают подполковника со стула.
Они стоят друг против друга, злые, уже непримиримые, готовые на все.
— Значит, пан сотник, руки вверх и в ноги комиссарам?
— Комиссары дают мужикам землю.
— И вам три аршина отмерят. Чтоб не больно жирно было.
— Это уж как выйдет, — отвечает сотник; его ударили в самое больное место.
— Они же только за одну любовь к Украине ставят к стенке. Интернационалисты…
— Как выйдет, — тихо повторяет сотник.
— Вы, герой святого дела, неужто станете изменником?
Подполковник улавливает сомнение на побелевшем как снег лице сотника. Но эти слова смывают с Пидипригоры противную волну расслабленности.
— Нет, пан подполковник, мы не герои святого дела, — покачав головой, говорит Пидипригора. — Это мы только думали так, пока не стали игрушками чужой политики и не пошли торговать своей землей направо и налево.
— Э, сколько вы тут наговорили! — укоризненно покачивает головой Погиба, едва сдерживая гнев. — Разберемся с одним, а потом за другое. Да, я не возражаю, чужие государства оказывают нам помощь, но зато у нас есть свое правительство, хоть плохонькое, но первое украинское правительство.
— А какая ему цена?
— Дороговато, как и всякое правительство, — пытается отшутиться Погиба.
— Нет, пан подполковник, дешевенькое у нас правительство, не дороже уличной девки. Какое же это правительство народной республики, если в столице у него — в Каменец-Подольске, на нашей же земле, — польский староста сажает в кутузку, как жуликов, сразу троих наших министров? Вы знаете в истории подобный позор?
— Случай и в самом деле позорный, — согласился Погиба. — Нам нужно иметь правительство получше. Хотя бы для Европы…
За эти слова и уцепился сотник, злобно изливая все наболевшее, саднящее, что скопилось в груди за два года без малого:
— Для Европы это самое лучшее правительство: оно отстаивает, как реликвию, самобытность украинского кожуха, а самое Украину продает ее же убийцам. Вот и выходит, как говорят простые стрельцы, не комар на мухе оженился, а Пилсудский на Петлюре. И невеста отдает Пилсудскому в приданое всю Украину.
— Вы и правда считаете, что мы продаем Украину? — От напряжения лицо подполковника становится свекольного цвета и каменеет.
— Я не говорю о нас лично. Нас даже приказчиками не пустили на этот торг. Мы только дешевые наемники, подслеповатые носильщики, которые на своем горбу тащат Украину на продажу.
— Браво, сотник! Вы сразу стали красным!
— Нет, я почернел от гнева и горя, ибо разве грех этой продажи не загонит нас в гроб?
— Так и ложись, падаль, в гроб! — Погиба со звериным проворством выхватил из кармана браунинг.