Кровь людская – не водица (сборник)
Шрифт:
— Господь с вами! К чему такая варварская отсталость? Надо действовать в духе двадцатого века и тех наших девонширских учителей, которые предпочитают оставаться в тени. — Бараболя захихикал. — Мы составим правдоподобное письмо в Чека, напишем все, что вы знаете про господина сотника, напишем всю правду, только одну капельку лжи добавим: мол, Данило Пидипригора перешел к красным, чтобы лучше послужить головному атаману.
— А поможет? — Погиба с отвращением и страхом прислушивается к хихиканью агента.
— Уже помогало, пан подполковник, и не раз! — Он трижды проткнул пальцем воздух. — Главное, чтобы в таких бумажках было побольше
— Решайте как знаете. Я, верно, так не поступил бы, — задумчиво бросил Погиба.
— Нужда заставит — и вы так поступите. В наш век романтика осталась для простаков. Не возражаю: она помогла головному атаману увлечь часть молодежи казацкой славой, малиновыми шароварами и длинными шлыками. Но, кроме романтики, есть еще грязь войны, и она ложится на нас. То, чего вы сегодня не можете сделать, сделайте завтра. Война рождает не апостолов, а убийц. Уже и в селах расшатываются устои христианской морали и жалости, — слишком много расплодилось людей, и каждому жить охота… — Голос Бараболи крепчает, он обрывает на патетической ноте и снова принимается декламировать Ницше: — «Жалость! Жалость к высшему существу! — воскликнул он, и лицо его стало как медь. — Ну что ж! Тому была своя пора!»
Погиба впервые с удивлением отметил, что глаза агента могут быть жестокими и умными.
Подполковник не успел вымолвить ни слова, как Бараболя ошеломил его убийственной фразой:
— Когда время взнуздает, и вы станете таким же артистом, хотя и побрезговали сесть со мной за один стол.
Этот внезапный выпад обезоружил Погибу и поднял в его глазах нескладную фигуру агента.
— Простите, Денис Иванович, простите, я не сразу раскусил вас.
— А я не сразу показал себя. — В жестоких глазах блеснуло самодовольство; впрочем, его тотчас размыло обычное глуповато-заспанное выражение. — Что же нам теперь с Палилюлькой делать, господин подполковник?
— Не приехал?
— После разгрома Шепеля под Хмельником осторожничает. Прислал свою бричку за вами.
— А у Шепеля плохи дела?
— Один штаб спасся, даже из правительства никого нет: разбежались.
— У Шепеля было свое правительство? — удивился Погиба, вспоминая низкорослого вонячинского атамана.
— А как же! После нашей прошлогодней трагедии он в Литыне провозгласил новое правительство Украинской народной республики, даже одного галичанина сунул туда, чтобы в правительстве были, так сказать, представители и Надднепрянской и Надднестрянской Украины.
— Ну и прохвост! — засмеялся подполковник. — Захватил один уезд, а власть формирует на всю Украину.
— Воробей, а метит в орлы. Авантюра — великое дело: а что, если вытащить туза из колоды жизни!
— Так поедем к батьке Палилюльке?
— По правде сказать, я и сам не знаю, что делать. Чутье подсказывает — хитрит батька, атаманит в нескольких селах, а сам выжидает, чья возьмет.
— Но хоть в душе-то он за Петлюру?
— В душе он только за себя и за свои несколько сел. Надеется, что удастся сварганить мужицкое царство без помещиков, генералов и власти.
— Что ж, двум смертям не бывать, поедем! Хоть почуем, каким ветром теперь несет из Совдепии!
Бараболя пропустил подполковника вперед, украдкой трижды перекрестился на образ Николая-чудотворца и погасил свет.
У ворот под яворами стоит расписная таращанская бричка, бьют о землю копыта, в глазах у добрых коней сверкают лунные искорки. Бараболя вскочил на передок, оглянулся на подполковника, осклабился, взмахнул кнутом над головой, и лошади с места взяли галопом. И вот уже мягкая торфяная земля пружинит под колесами, едва колыша на себе убор лунной ночи.
У креста, на котором висит украшенная рушником икона, их задерживают хорошо вооруженные часовые, однако, узнав атаманскую бричку, тотчас расступаются.
Агент головного атамана подъезжает к кирпичной школе. Под ее высокими окнами толпятся бандиты, во дворе, ломая руки, плачет женщина, а на бревнах, под охраной сидят в одном белье трое понурых арестантов.
— Продармейцы. Сегодня им батька набьет животы зерном, — поясняет Погибе Бараболя.
Они поднимаются по расшатанным каменным ступеням, входят в школу. Два высоченных парня с нагайками уступают им дорогу. Через головы бандитов, сидящих в самых независимых позах на раздвинутых школьных партах, Погиба видит большой стол и за ним коренастого крепыша в бекеше и смушковой шапке; из-под кучерявых усов его свисает длинная казацкая люлька, в ней сверкает воспаленным глазом огонек. На столе перед атаманом арапник и девятизарядный «веблей-скотт». За спиной стоит обвешанный бомбами телохранитель.
Бараболя вьюном проскальзывает вперед, подводит Погибу к столу и знакомит с крепышом.
— Батька Палилюлька. — Атаман вынимает изо рта трубку и выпускает вверх дым. — Значит, от головного прибыли? — Он осматривает подполковника маленькими лукавыми глазками.
— От головного.
— Потолкуем после, а сейчас садитесь прямо на окно. — На упрямо спокойном лице батьки нельзя прочитать ни одной мысли.
Слишком уж сухой прием смутил не столько Погибу, сколько Бараболю. Ноздри его коротковатого носа расширились, принюхиваясь к происходящему, глаза забегали по физиономиям бандитов и остановились на побелевшем начальнике штаба. Он, затянутый под Махно в гусарский доломан, сидел справа от Палилюльки и то и дело неспокойно вскакивал со стула. Его удлиненное, с приплюснутыми щеками лицо выражало едва сдерживаемое в щелочках глаз отчаяние. Смущенно ерзал на стуле и жирный писарь в шапке, надвинутой на самые брови. Чутье шпиона подсказывало Бараболе, что перед их приездом здесь творилось недоброе.
На передней парте сидели трое прилично одетых мужиков.
— А это кто? — тихонько спросил Погиба.
— Министры из той волости, о которой я рассказывал. Приехали с жалобой, требуют, чтобы парни Палилюльки не заглядывали на их территорию за харчами.
Батька взял со стола арапник, показал ручкой на дверь и проговорил одно слово:
— Приведите!
Два бандита с нагайками стремглав бросились в коридор и через минуту подвели к столу широкоплечего, немного потрепанного, но совершенно спокойного бойца в черной, с длинным красным шлыком шапке.
Погиба невольно вздрогнул: такие шлыки носили только молодцы атамана Волоха.
— Ты кто такой будешь? — ровным голосом обратился к нему Палилюлька. — Рассказывай, как на духу. Соврешь хоть слово — пулей рот заткну.
— Я теперь красный казак! — смело ответил парень и независимым жестом поправил шлык.
— Запиши для порядка, — коротко приказал Палилюлька писарю.
Тот выхватил из-за уха ручку, обмакнул в заарканенную бечевкой чернильницу, заскрипел пером.
— А кем ты раньше был?