Кровь людская – не водица (сборник)
Шрифт:
Данило целует Василинку в голову и поспешно ищет в карманах хоть какой-нибудь гостинец, но там только разные пустяки, оружие да патроны. Был бы мальчуган, он бы и патронами мог поиграть, а вот девочке нечего подарить, ничего он не нажил за два года войны. И это единственная его заслуга в петлюровской армии — он и пальцем не тронул чужого.
Данило подымает девочку на руки, прижимает к груди. А той становится весело и немного стыдно; отец видит, как ее ласкают, а это уже нехорошо. И она тихо просит:
— Дядя Данило, не надо, я уже не маленькая,
— В какую же группу? — Данило осторожно ставит ребенка на порог и, вздыхая, вспоминает своих учеников в далекой, пропахшей сосной Житомирщине.
— Во вторую.
— Что же вы теперь учите?
— Про Октябрьскую революцию. Про Ленина. Вы, дядя, Ленина не видали?
— Не видал, деточка, — вздохнул Данило.
— Все у нас говорят о Ленине, а кого ни спроси, никто его не видал. Даже учитель наш не видал, — вздыхает Василинка. — А у вас, дядя, книжки почитать есть?
— И книжек, Василинка, нету, — отвечает Данило, машинально ощупывая рукой браунинг. — Любишь читать?
— Я и до сих пор крестиком расписываюсь, а она читает — как горохом сыплет. — Мирон с любовью смотрит на дочку. — А Юрко у нашего Олександра каков! Все господские книжки перечитал и теперь начинает и в поле и на огороде свои порядки наводить. Видно, такая уж кровь у нашей породы, до земли мы либо до науки охотники. А кровь — знаешь, великое дело, — нашу самогонкой не разбавишь, как у иных на войне…
— Не горюй, Василинка, достану я тебе книги.
— Вот спасибо! — обрадовалась девочка.
Мирон посветлевшими глазами смотрит на свою дочурку — он любит ее, он вообще любит детей. И вдруг спрашивает Данила:
— Ну, а дома ты был уже?
— Где уж там! — безнадежно машет рукой тот. — Даже не знаю, где теперь жена, на старом месте или, может, ее и след простыл.
— Как не знаешь? Правда? — Мирон удивился и даже обрадовался чему-то.
— Правда. После прошлогоднего отступления и не слыхал про нее ничего. — Данило с надеждой смотрит на брата: может, Мирон что-нибудь знает о его жене?
Лицо Мирона расплывается в широкой улыбке, он протягивает брату руку и торжественно говорит:
— Тогда поздравляю тебя с законнорожденным сыном! Крестили его в нашей церкви, назвали в честь деда — Петром. Так что ты уже отец. По такому случаю мы с тобой по одной хлопнем.
— Что ты, Мирон, правда?
Пораженный Данило отступил.
— А ты и не знал? Уже десятый месяц твоему казаку. «Мама» выговаривает, а был бы ты, и «папа» говорил бы. Дети теперь тоже поумнее, чем прежде были!
— Ну, а где же они, Мирон? Живы, здоровы? Господи, сын, говоришь? Что же ты сразу не сказал? — Данило трясет брата за плечи.
— Да вовсе близко… хе-хе… В Березовке. Жена, как и раньше, хе-хе, учительствует… Ишь как обрадовался! Паек какой-никакой получает, ну, а чтобы не пропасть с голоду, засадила школьный огород, так что и приварок будет. Она хоть и маленькая, да жилистая, на прополке вровень с нашими бабами идет.
— Осунулась?
— А она у тебя никогда толстухой не была, — с крестьянской грубоватостью отвечает Мирон. — И теперь молодка как молодка: косы на все село, кости есть, кожей обтянута, ну, а сзаду — это уж, прошу прощения, не было на молоке, так на сыворотке и подавно не будет. По тебе страх как убивается. Все ты ей снишься в казенном доме.
— Вот так сон… Не привелось бы и в самом деле в том доме посидеть, — сразу помрачнел Данило.
Насупился и Мирон. Братья, пригнувшись, молча вошли в хату. Старший пошарил по краю шестка, но тут же опомнился: ишь ты, увидел брата — и словно вернулся к том временам, когда в доме были спички. Он отодвинул заслонку, огрубевшими пальцами поискал в золе вечного огня. Заблестели золотом угольки. Он поднес к ним смолистую щепку, раздул огонь и засветил коптилку. Василинка уже несет на стол миски и ложки, снимает скатерку, и Данило снова видит на столе жареных карасей. Они напоминают ему пережитое вечером и пруд, возле которого он недавно стоял, прислонясь к вербе, не в состоянии овладеть своими чувствами и мыслями.
Что бы отдал он сейчас за тихую судьбу Мирона! Незаметно жить у такого прудка, ходить за плугом, растить детей и позабыть все, все на свете — и проклятую войну, и петлюровский чад, задурманивший ему голову, и страх, отравляющий каждую мысль о будущем. Кому обо всем этом придется говорить? Кто поймет из новой власти, что он, как вот этот карась, увидал приманку, а не крючок? Правда, в кармане против сердца лежит у него несколько документов, и среди них воззвание Подольского ревкома. В нем гарантируется жизнь солдатам и командирам, которые добровольно переходят на сторону красных. Но недаром говорят: на посуле, что на стуле, посидишь да и встанешь.
Мирон осторожно — он во всем осторожен — наливает в чарки самогон, невесело, сочувственно смотрит на брата.
— За твое здоровье, за твою жизнь! Чтоб тебя бог и люди не обидели.
— Хорошо бы! — вздыхает Данило и выпивает все до капли, словно от этих капель и в самом деле зависит его будущее.
— Ешь, брат, ужинай пока у меня, а завтра тебе жена ужин сготовит… Я с месяц назад занес твоему Петрику четырех петушков. Пускай сызмальства к птице привыкает. Люблю, когда человека будит птица, будь то соловей, перепелка или простой петух.
Мирон, разгладив рукой рыжие, влажные от самогона кривые усы, укоризненно посмотрел на Василинку, присевшую возле Данила и не сводившую с него больших задумчивых глаз.
Детским сердцем она почуяла, что отец как-то не так встретил ученого дядю, что недаром они помрачнели, вспомнив о казенном доме, и старалась разгадать тайну взрослых, — ведь у всех, даже у старших девчат, были свои тайны, все из-за них мучились и страдали, словно без них нельзя прожить на свете. Она уже твердо решила, что у нее не будет никаких тайн от людей, она никогда не станет шептаться с подругами, как шепчутся взрослые девчата.