Кровь людская – не водица (сборник)
Шрифт:
— Давно явились в село? — ровным голосом спрашивает военком, доставая папиросу. — Курите?
Он протягивает пачку Пидипригоре. Тот вытаскивает одну папироску, и на лице у него проступает пот, словно он тащит мельничный жернов.
— Явился в село позавчера. Сотник я… — Он спешит рассказать о себе все, чтобы поскорее покончить с этой мукой.
— Что же вы бросили своего атамана? — Взгляд Клименка вдруг веселеет, веселеют и морщинки возле глаз и губ. — Горит петлюровская свеча?
Пидипригоре понятна радость молодого военкома — сквозь незажившую боль в нем пробивается торжество победителя. Только свойственно ли ему великодушие
— Горит с обоих концов.
— Вот это верно, с обоих концов горит! — Продолговатые, серые, как сталь клинка, глаза военкома блеснули.
Данило чувствует облегчение: по крайней мере он имеет дело не с таким военкомом, каким рисовало его болезненное воображение и петлюровская агитация.
— Расскажите, как вы попали к нам. — Военком придвигает к себе листок бумаги, и над нею склоняется его двухцветный вихор. — Только подумайте сперва, — подбадривает он, видя, как сотник волнуется. Опыт уже подсказывает Клименку, кто перед ним сидит.
Пидипригора, волнуясь, рассказывает, и его повесть сразу заинтересовывает военкома. Больше всего Клименко расспрашивает о Погибе и Бараболе, внимательно выверяет и записывает их приметы, не может простить, что Пидипригора не уничтожил Погибу, и внезапно делает для себя три вывода: гадюки во всем мире кусаются, сотник в самом деле не кадровый офицер, его профессия — учитель.
Когда Пидипригора, обливаясь потом, закончил свой рассказ, Клименко спросил только одно:
— Из главного ничего не забыли?
Данило оценил деликатность военкома: тот спрашивал, не утаил ли он что-нибудь.
— Я все сказал, как на духу. — Данило открыто посмотрел в глаза Клименку. — Мы с женой решили, что я скажу всю правду, как бы она горька ни была.
— И очень хорошо решили, — одобрительно кивнул головой военком. — Заполните еще анкету.
В это время отворилась дверь, и на пороге появился исхудалый смуглый юноша, опирающийся на госпитальную палочку.
Клименко быстро пошел ему навстречу, радостно поздоровался, усадил гостя на стул и лукаво повел правой бровью, которая у него была выше левой.
— Снова, Киндрат, за материалами пришел? Или, может, чего доброго, так просто — посидеть?
— Снова за материалами, — сокрушенно вздохнул Киндрат. — Расскажешь ты наконец что-нибудь про себя или нет?
— На досуге, на досуге. Сегодня некогда.
— Не первый раз я это слышу. Пойми, твои материалы для истории нужны.
— Не для истории, а для твоей брошюры, — уточнил Клименко и, чтобы загладить нанесенную этими словами обиду, извиняющимся тоном проговорил: — В самом деле, друг, сегодня не могу. Ты вот, между прочим, и про петлюровщину пишешь. Может, поживишься чем-нибудь от бывшего сотника? — И он показал на Пидипригору, который как раз заканчивал писать анкету.
— Интересно, интересно! — с готовностью согласился смуглый парнишка, подсаживаясь поближе к Пидипригоре. — Вы сможете совершенно откровенно поделиться со мной? Только абсолютная откровенность!
— Смогу, — неохотно согласился Данило. — Но боюсь, что я многое не так понимаю, как вы, и вам покажется, что я не откровенен.
— Для меня ценнее всего узнать, как именно вы понимаете, — успокоил его Киндрат. — Вы до гражданской войны принадлежали к какой-нибудь партии — к эсдекам, руповцам или туповцам? [13]
13
Эсдеки, руповцы, туповцы — члены социал-демократической, рабочей и трудовой партий на Украине в предреволюционные годы.
— Нет, партийная борьба меня никогда не привлекала и не интересовала.
— А что же вас интересовало?
— Художественная литература и этнография.
— Что-нибудь собирали, печатались?
— Несколько этнографических зарисовок опубликовал.
— Как же вы к Петлюре попали?
— Это невеселая история.
— Понимаю. Однако что вас, как интеллигента, потянуло к нему?
— Только обстоятельства… — Данило со вздохом поглядел в окно, собирая воспоминания, на которых, как на ниточке, висела ого жизнь.
За окном с одной стороны надвинулась туча, с другой — сияло солнце. А на земле в колдобине играли и дрались воробьи; ласковые лучи солнца собирали росу со спорыша; через улицу шла, изогнув стан, молодая женщина с полными ведрами, вода в них, покачиваясь, ловила солнце. Это все было жизнью. А как назвать то, чем переболел и что перестрадал не он один? И нужно ли все это безусому юнцу, который все равно подстрижет его в своей брошюре под одну гребенку со всеми?..
Он еще раз смерил глазами Киндрата и приступил к рассказу:
— Я хорошо помню весну восемнадцатого года, когда на украинский трон сел цирковой гетман Скоропадский. Тогда он в киевском цирке целовался с землевладельцами и торжественно говорил им: «Молю бога, чтобы дал нам силу спасти Украину». Вы знаете, что силу ему дал не бог, а кайзер, и от этой силы Украина застонала под шомполами карательных экспедиций. Да если бы еще дело ограничилось шомполами! У нас на Подолье, в Браиловщине, немцы и гайдамаки даже к виселицам устраивали очереди, не в силах сразу перевешать всех несчастных мужиков, провинившихся перед барином или перед его управителем. Ну, село и взялось за топор и вилы. Крестьянские отряды разворачивались в лесах, готовясь к смертному бою. А в это время в Белой Церкви Петлюра поднял сечевых стрельцов, напечатал свой универсал против Скоропадского, назвал его царским наемником, предателем, самозваным гетманом и объявил его вне закона за преступления против независимой Украинской республики, за массовые аресты, за разрушение сел, за насилия над рабочими и крестьянами. И тогда ему многие поверили, поверил и я. Попрощался с женой и отправился в Белую Церковь освобождать Украину от иностранцев и своих помещиков. Думалось тогда, что иду под знаменами свободы выметать феодальный сор. Ну, а дальше вы знаете — от паршивого берега отчалил, да к паскудному и прибился.
— Это верно, — кивнул головой Киндрат. — Вот вы постепенно поняли, что петлюровщина — путь измены, почему же вы раньше не порвали с ней, не пристали к красным?
— Страшно было, — признался Данило. — И не только за свою шкуру… Вы хотели откровенного разговора? Я скажу вам все, что и до сих пор пугает меня. Это национальное чувство. Петлюра сперва сумел набросить на нас национальную сорочку и уверить, что большевики против украинской нации. И в этом, как ни странно, ему помогли некоторые ваши военные и политические деятели великодержавного направления. Меня — и не одного меня — больше всего смущали мысли, что национальное движение в условиях империалистического развития может носить лишь контрреволюционный характер.