Кровь на колёсах
Шрифт:
Я прошел к себе в кабинет и, не снимая пальто, сел в кресло. Достал диктофон и включил его. Услышав на пленке знакомые голоса, выключил и отложил до поры до времени.
Вероника сидела у меня в кабинете и мало походила на некогда уверенную в себе женщину. Ночь, проведенная без сна, отрицательно сказалась на ее внешности и психологическом состоянии. Ее опущенные плечи, потухшие глаза свидетельствовали о том, что ночь оказалась тяжелой.
Утром я ознакомил ее с документами об административном правонарушении, совершенном ею, Вероникой Штерн, и заключающемся в нарушении покоя и отдыха граждан после 22 часов.
Согласно постановлению городского совета Аркалыка подобное нарушение тянуло на штраф или административный арест до 10 суток.
Листая материалы, лежащие на столе, я обратил внимание на заключение дежурного врача скорой помощи, в котором черным по белому было зафиксировано отсутствие каких-либо следов насилия на теле Клары. Да и в своем объяснении она написала, что каких-либо попыток насильственных действий с моей стороны в отношении нее не было.
Я поднял глаза на Веронику и пристально посмотрел ей в глаза.
— Ну, что скажете, гражданка Штерн, по поводу вчерашней вечеринки? Хорошая бы из вас вышла артистка! Мне искренне жаль вашу подругу, которую вы опозорили на весь подъезд. Да Бог с вами, это ваши проблемы! Единственное, что мне непонятно, зачем это нужно было вам? Я человек с достаточным опытом работы, еще в ресторане предположил подобное развитие ситуации. Ведь вы можете потерять многое — службу на Байконуре, например. Вы ведь об этом сейчас думали?
Штерн сидела молча. Мне показалось, что на слова у нее просто нет сил. Она была полностью подавлена. В кабинет заглянул Старостин и поинтересовался, может ли он забрать Штерн, так как ее нужно доставить в городской суд.
— Погодите немного. В суд еще успеете, — остановил его я.
Минут через тридцать явился Каримов. Мы поздоровались как старые знакомые, и он, удобно разместившись на стуле, попросил чашку чая.
Я быстро приготовил чай, и мы пересели за стол.
Каримов поинтересовался причинами его розыска.
— Вы знаете, — начал я, — мы работаем по уголовному делу, связанному с кражами автомашин в Набережных Челнах. При первой нашей встрече вы обратились ко мне с просьбой информировать вас о транзитных поставках наркотиков фигурантами нашего дела. Если сказать по-честному, я сначала был против этого. Однако в настоящее время все больше склоняюсь к тому, что эти проблемы сильно переплетаются между собой, и сейчас трудно разделить их на простые составляющие.
Каримов, отодвинув чашку с недопитым чаем, внимательно посмотрел на меня, как бы давая понять, что готов слушать.
— Я долго думал о самоубийствах Измайлова и Аскарова, — начал я, — и никак не мог понять их причину. Здоровые, физически крепкие люди вдруг кончают с собой. Явление довольно странное — оба самоубийства происходят непосредственно в здании милиции. Одно в ИВС, другое — так же в закрытом помещении оружейной комнаты. Что их толкнуло на такие поступки? Теперь же я знаю причину. Как вы, наверное, уже догадались, их гибель повлекло знание некоторых лиц и знание каналов поставок наркотиков в города России.
Каримов напрягся и подался вперед, словно стараясь не пропустить ни одного слова.
— Не правда ли, интересно? Наркотики, смерть? — невозмутимо продолжал я. — И тот и другой вот здесь, в этом самом кабинете стали давать мне показания по этой части, и вдруг оба замолчали и умерли. Вчера вечером в отношении меня была организована провокация. Меня хотели обвинить в попытке изнасилования. Как думаете, товарищ Каримов, кто принимал участие в этой провокации? Скажу сам — это Вероника Штерн, сотрудник вашей организации. Вы знали об этой провокации? Мне хотелось бы узнать, какова роль вашей организации в этом деле?
Каримов менялся на глазах.
— Виктор Николаевич! Поймите меня правильно. То, что вы мне здесь рассказали, я знаю, и ничего нового вы мне не открыли. Мы вынуждены были проверять всех, кто соприкасался с этими людьми. К моему большому сожалению, вы тоже попали в этот список. Может быть, проверка была проведена не настолько тонко, как нам бы хотелось, ну ничего не поделаешь, не все сотрудники могут хорошо играть, это наша беда. Вы, Виктор Николаевич, разворошили улей с пчелами. Простите, но я просто недооценил вас как оперативника. Я бы, поверьте мне, посоветовал вам по возможности как можно быстрее уехать из города, пока вы еще живы. Сегодня же свяжусь через свое руководство с центральным аппаратом КГБ, и мы попросим, чтобы ваше дело передали нам.
— Хорошо, — произнес я. — Я тоже направлю в МВД СССР всю информацию, пусть там решают, кому работать по этому делу, вам или нам. И вы поймите меня, я сейчас боюсь что-то предпринимать, чтобы случайно не поломать ваши оперативные позиции.
Проводив его, я облегченно вздохнул и вышел в коридор. Через несколько минут в дверях здания показался Каримов, который, осторожно поддерживая под локоть, вел Веронику Штерн.
«Значит, борьба еще не закончена, — подумал я, провожая их взглядом. — Да, недооценил он меня, думал, я лох, и со мной можно разобраться, как и с остальными».
Шиллер уже больше года не был в Челябинске. Тогда, после убийства сожителя Веры, он дал себе слово, что больше никогда не вернется в этот город. Прошло чуть больше года, и судьба вновь привела его сюда.
Его водительская память безошибочно привела его к дому Веры.
Он не только не встречался с ней с тех пор, но и за все время ни разу не позвонил.
Он, как мальчишка, ждал новой встречи, надеясь, что еще не забыт.
Накануне вечером он позвонил в гостиницу «Уральские самоцветы» и узнал, что Вера закончила дежурство и уехала домой. Следовательно, решил Шиллер, сегодня она отдыхает и быстрее всего дома.
В центре он купил скромный букет, бутылку шампанского, коробку конфет и, поймав частника, поехал к ней. Всю дорогу строил радужные планы, рассчитывая на теплую встречу. А когда приехал, робко подошел к двери и, на секунду замешкавшись, нажал на кнопку. Звонок еле доносился из-за входной двери, и Шиллер, как ни прислушивался, не мог расслышать шаги.
Наконец, дверь отворилась, и он увидел Веру. Ее миловидное лицо пересекал большой и грубый шрам, деля лицо на две половинки — ту, которую он хорошо помнил, и другую, которую он не знал.