Кровь на мечах. Нас рассудят боги
Шрифт:
И погиб, стало быть, здесь же.
– А вдруг его уже никто никогда не найдет?! – ужаснулся Добря. – А не похоронят по-человечески, бродить ему заложным покойником до конца времен…
Да и ему, Добре, сыну-то, всю оставшуюся жизнь мучиться!
– Не вернусь, – бормотал Добря, стараясь хоть как-то заглушить бешеный страх и стыд. – Все равно не вернусь! Приду в Киев вместо отца. Как-никак надежда есть – если отцовы артельщики выжили, к ним примкну, авось не прогонят.
Только вот мысли о матери слезы нагоняют, но мальчик сердито
В зелени листвы уже видны золотые листочки, от воды веет холодом. Изредка в реке плещется и хохочет, но русалки то или рыбы – непонятно.
– Наверняка русалки, – пробубнил Добря.
На всякий случай выудил из котомки топорик, освободил от тряпья. Крепко сжимая рукоять, углубился в лес, чтобы от реки подальше.
– Конечно, кто их в этой глухомани задабривать будет? Кто проводит как положено? Вот и резвятся навки до самой глубокой осени. Благо железа холодного не выносят – хоть какой, а оберег.
И рассуждал вроде бы здраво, а по спине нет-нет да пробегали мурашки – что, если русалки все-таки выскочат? И схватят?!
Ближе к полудню одолела такая жажда, что пришлось продираться к озерной глади. Пил торопливо, отгоняя комарье и водомерок, да и мальки, казалось, так и норовили забраться в рот.
А к вечеру боги смилостивились, вывели-таки на тропку. Да незнакомая она, никогда в этих краях не хаживал, но человеческая, это точно! Изредка в подсохшей грязи попадались четкие следы сапог, несколько раз видел отпечаток голой ступни. Но и копытца тут прохаживались, и не раз.
Добря не сразу сообразил, что самому лучше идти по траве, чтобы заметных следов не оставлять – ведь Рюрик обещал снарядить погоню! Что, если дружинники и его за мятежника примут? Ведь на кол посадят, даже глазом не моргнут!
Хоть дневное светило давно закатилось за горизонт, сумерки сгущались медленно. Когда Добря вновь вышел к берегу, на сей раз песчаному, – взору мальчика открылась бескрайняя водная гладь. Другой берег не узреть, только вода и небо, расцвеченное последним взором сонного солнцебога. Прежде никогда этой красотищи не примечал.
Когда в распахнутый рот залетел комар, опомнился.
– Ильмень, – прошептал мальчик. – Вот уж море так море…
Над спокойными водами все еще носились пронзительные чайки, кричали истошно, отчаянно, как и душа мальчишки. Он осторожно спустился к воде, зачерпнул ладошкой. После согнулся, пытаясь рассмотреть собственное отражение – лицо уже осунулось, глаза впали.
Внезапный шорох за спиной заставил отпрянуть, едва не полетел в воду. Кусты снова шевельнулись, листья зашептали зловеще.
– Кто здесь? – воскликнул Добря, ухватывая топор. Чуть пригнулся – готовый в любой миг броситься на подлеца, который смеет подкрадываться со спины. Завопил еще громче, злее: – Выходи!
Ответом стал приглушенный рык. Сердце замерло, похолодело, кровь в жилах превратилась
«Вожак, – мысленно простонал Добря. – Или того хуже – одиночка».
Нащупал ладанку на груди, губы зашептали обережные слова. Но волк даже ухом не повел, видать, в этих лесах обереги не действуют! Леса-то чужие! Зверь зарычал, оскалился. Клыки, огромные и острые, как мечи княжьих дружинников, блестели в мертвенном свете едва показавшейся луны. Серебристая шерсть поднята на загривке, мерцает, переливается, уши прижаты.
«Вода!» – мелькнула спасительная мысль.
Стараясь не озлобить зверя окончательно, Добря, все еще сжимая рукоять, в общем-то, бесполезного топора, начал медленно отступать. Босые ноги сразу же утопли в вязком, склизком иле, пяткой напоролся на острый камень. Внутри все сжалось, кровь ударила в виски и затылок. Благо волк еще не понял хитрого маневра, наступал медленно, запугивал.
Когда серый подошел к краю берега, Добря был уже по колено в воде. Внутри все оборвалось – не успеть. Волчара настигнет в один прыжок, как только дернешься, и никакая сырость уже не остановит зверя.
– И косточек не найдут… – выдохнул путник.
Волк замер, уши чуть приподнялись. Взгляд в одно мгновенье утратил злобу.
– Чего уставился? – пробормотал Добря обреченно и опустил топор. – Жри уже.
Издалека донесся зычный клич:
– Сребр, ко мне!
Зверь метнул короткий взгляд в сторону леса, снова покосился на запуганного мальчугана. Добря втянул голову в плечи, готовый в любую секунду рухнуть под тяжестью мохнатого тела, уже представил, как кровь из шейной вены обагряет прозрачные воды Ильменя.
– Сребр! – Голос прозвучат требовательно, на миг показалось, человек не зовет – приказывает!
«Морок, – подумал Добря. – Какой человек посмеет повысить голос на такую зверюгу? Морок. А может… не человек, а сам Лесной Хозяин зовет? Этому все дозволено. И раз тоже слышу, значит, я уже того… помер».
В груди больно кольнуло, ноги подкосились, и мальчик с размаху плюхнулся в воду.
Брызги полетели во все стороны, волк неодобрительно фыркнул, тряхнул мордой. И, будто передразнивая Добрю, тоже сел. Потом вскинул голову, завыл протяжно.
– Сребр! – Голос прозвучал гораздо ближе, чем прежде.
Кусты затрещали, нехотя пропустили огромного широкоплечего мужика. На смуглом обветренном лице не хватает одного глаза, от правой брови к скуле тянется уродливый шрам, щеки и подбородок покрыты густой порослью. Одежда на мужчине истертая, руки длинные, как весла, мощные. И хотя Добря никогда не видел разбойников, понял – этот именно из таких.
– Сребр!
Волк повернулся, мотнул мордой в сторону паренька.
– А это еще кто? – нахмурился одноглазый.