Кровь среди лета
Шрифт:
В феврале ударили морозы. Дни стали длиннее, но воздух походил на мутное стекло, а солнце было словно нарисовано на небе. Под толстым покровом снега шныряли полевки. Косули и лоси грызли ледяную корку на стволах деревьев. Все голодали и ждали весны.
Но сорокаградусные морозы и снежные штормы, сметающие все на своем пути, не пугали волков. Напротив, такая погода нравилась хищникам. Еды хватало. Они устраивали настоящие пиршества на покрытых снегом равнинах, контролировали большую территорию и имели в стае искусных охотников. Их не изнуряла жара и не кусали слепни.
Дни пребывания Золотой Лапы в стае были сочтены. Об этом ей все чаще напоминала старшая самка, обнажая блестящие клыки. Скоро. Скоро. Уже пора.
Час проходил за часом, а Золотая Лапа не сдавалась. Она следовала за стаей на некотором отдалении и ждала позволения вернуться. Однако хозяйка была непреклонна. Стоило Золотой Лапе приблизиться, как та угрожающе рычала.
Один из самцов, брат Золотой Лапы, отворачивал морду, встречая ее взгляд. А Золотой Лапе так хотелось положить голову на его бок и зарыться носом в густую шерсть.
Молодежь смотрела на нее, опустив хвосты. Она вспоминала, как бегала с ними между деревьев, как делала сальто и всеми четырьмя лапами опускалась на снег. А щенки, которым скоро исполнялся год, были еще слишком глупыми, хотя и понимали, что лучше всего знать свое место и ни во что не вмешиваться. Они лишь неуверенно лаяли в ее сторону. Золотая Лапа могла бы принести волчатам раненого зайца и наблюдать, как они бегают за ним, не помня себя от радости.
Она решила попытать счастья в последний раз и нерешительно приблизилась к стае. Теперь старшая самка отогнала ее на самый край поляны, к старым елям. Золотая Лапа стояла под их серыми ветками, уже лишенными хвои, и смотрела на своих бывших сородичей, в то время как старшая спокойно возвращалась назад.
Сегодня Золотой Лапе предстояло спать одной. Раньше она отдыхала спокойно, среди знакомого ей тявканья, возни, вздохов и рычания. Теперь она могла позволить себе разве что вздремнуть, держа ухо востро. В нос ей ударили чужие, враждебные запахи, вытесняя из памяти родные: братьев и сестер, стариков и волчат.
Она неторопливо потрусила через лес. Ноги несли ее в одну сторону, сердце влекло в другую. До сих пор она жила. Отныне ей предстояло выживать.
10 сентября, воскресенье
~~~
В воскресенье вечером Ребекка Мартинссон сидела на полу в доме своей бабушки в Курраваара. Она затопила камин и укуталась в плед, обняв руками колени. Время от времени, не сводя глаз с огня, она тянулась за поленьями, лежавшими в ящике с логотипом Шведской сахарной компании. Тело ныло. Весь день Ребекка носила на улицу ковры, одеяла и матрасы, взбивала их, развешивала проветривать и сушить. Она вымыла пол, окна и всю посуду, протерла кухонные шкафы. Первый этаж Ребекка оставила на потом. Только открыла окна да затопила очаг на кухне, чтобы освежить воздух и избавиться от сырости. Теперь она отдыхала, устремив взгляд в огонь, как делали люди испокон веков, чтобы успокоить мысли.
Инспектор Свен-Эрик Стольнакке сидел в своей гостиной перед телевизором. Он выключил звук, на случай если у двери замяукает кот. Он уже видел этот фильм, в котором Том Хэнкс влюбляется в русалку.
После ухода Манне дом опустел. Время от времени инспектор выходил на обочину дороги и негромко звал кота. Теперь он устал. Не от поисков, а от постоянного вслушивания, которое давно потеряло всякий смысл.
И ничего нового о пропавшем священнике. Уже в субботу информация о случившемся просочилась в обе вечерние газеты. Этой теме они посвятили целый разворот. Опубликовали комментарий специалиста из Государственного управления полиции, но не той женщины-психиатра, которая однажды приезжала к ним в участок. Одна из вечерних газет вспомнила случай, произошедший в семидесятые годы во Флориде, когда какой-то сумасшедший лишил жизни двух проповедников-ривайвелистов. [31] В тюрьме преступника до смерти забил один из заключенных, когда тот занимался чисткой туалетов. Правда, он хвастал перед сокамерниками другими убийствами, которые, как он утверждал, остались нераскрытыми. На развороте красовалась фотография Стефана Викстрёма. Фразы «несчастный священник», «отец троих детей», «убитая горем вдова» сразу бросились Свену-Эрику в глаза. Слава богу, о возможных хищениях из фонда не было ни слова. Как Стольнакке заметил, журналисты не вспомнили и о том, что Викстрём был противником рукоположения женщин.
31
Ривайвелизм — движение в протестантизме, возникшее как реакция на превращение христианства в официальное моральное учение. Различные его направления акцентировали переживание личной встречи с Богом и пренебрегали обрядовой стороной религии. Возникло в XVIII веке.
Разумеется, ресурсами для охраны всех священников Кируны и окрестностей полиция не располагала. Стольнакке видел, как упало настроение его коллег, когда одна из газет написала: «Полиция: Мы не можем вас защитить». «Экспрессен» давала советы тем, кто почувствовал угрозу: «Избегайте появляться на улицах в одиночку; меняйте маршруты прогулок; ходите на работу не той дорогой, которой возвращаетесь домой; запирайте двери, не паркуйте машину возле закрытых помещений».
Все это было понятно и дураку.
Свен-Эрик снова подумал о Манне. Бесследное исчезновение в каком-то смысле хуже смерти. Пропавших без вести не оплакивают, лишь продолжают мучиться бессмысленной надеждой. Голова инспектора раскалывалась от самых ужасных предположений. А ведь Манне всего лишь кот! Что, если такое случилось бы с его дочерью? Думать об этом было выше сил.
Пастор Бертил Стенссон сидел на диване в своей гостиной. За его спиной на подоконнике стоял стакан коньяка. Правая рука Стенссона лежала на затылке жены, в то время как левой он ласкал ей грудь. Пастор не спускал глаз с экрана телевизора, где шел старый фильм с Томом Хэнксом. Лицо Стенссона выражало умиротворение.
Он трогал ладонью одну грудь и шрам на месте другой. Он помнил, как переживала жена накануне операции четыре года назад. «Я хочу быть желанной и в шестьдесят», — говорила она. Но он любил этот шрам больше груди, которая когда-то была на его месте, как напоминание о быстротечности жизни. Сказано: «Прежде нежели котлы ваши ощутят горящий терн, и свежее и обгоревшее да разнесет вихрь». Этот шрам научил его отличать главное от второстепенного, правильно распределять время между работой и досугом, службой и семьей. Одно время он даже хотел прочитать о нем проповедь. Однако не решился, потому что не чувствовал за собой такого права. Он, утративший веру и силы, просто не находил подходящих слов. Это шрам проповедовал Бертилу. А о шраме пусть скажут другие.
Четыре года назад он говорил об операции с Мильдред. Не со Стефаном, не с епископом, с которым они дружили вот уже много лет, а с ней. Тогда он плакал, а Мильдред слушала. И он доверял ей.
Мильдред сделала его сумасшедшим. И сейчас, лаская шрам указательным пальцем левой руки, Бертил не мог вспомнить, что его так в ней злило. Ее независимость? То, что она вечно лезла не в свои дела?
В глазах Мильдред он не имел никакого авторитета. Она уничтожила его, никогда не спрашивала у него ни разрешения сделать что-либо, ни совета. Она совершенно не умела ни работать в коллективе, ни притворяться.