Кровь тамплиеров
Шрифт:
В ту же секунду в теплом летнем воздухе послышалось жужжание второго дротика, едва не проткнувшего шею Роберта и вонзившегося в его правую лопатку с такой силой, которая могла раздробить кости, как если бы они были из стекла.
Третий прошипел на расстоянии менее ширины ладони мимо лба его товарища и вонзился в нескольких метрах позади него в поросший травой холм, да так глубоко, что его почти не было видно.
– Давайте сюда! – в ужасе заорал Цедрик, лихорадочно указывая на маленькую лощину, которая, если фортуна неожиданно переменится и им улыбнется удача, хотя бы временно обеспечит им защиту от стрелка, трусливо стрелявшего в них из засады. – Проклятый араб тоже должен быть где-то поблизости, – размышлял вслух белокурый Цедрик, в то время как они
Роберт кивнул с искаженным от боли лицом, когда они осторожно положили Стеллу на траву. Цедрик, согнувшись, скользнул ближе к Роберту и обхватил правой рукой дротик, который глубоко вонзился в его плечо.
– На счет «три»? – спросил он.
Роберт крепко сжал зубы. Цедрик сказал: «Раз!» – и сильным рывком вытащил дротик.
Магистр тамплиеров почувствовал, как рвется в его теле пара сухожилий, и не смог сдержать крика боли. Раздосадованный и разозленный, он посмотрел на друга полными слез глазами. Цедрик равнодушно бросил окровавленное копье на траву, прижал ладонь к ране, чтобы приостановить кровотечение, пока рана сама не закроется. После этого он пожал плечами и, выждав несколько мгновений, осторожно выглянул из укрытия. В это время где-то недалеко взвыл мотор.
– Проклятье! Он может прятаться везде! – с ненавистью сказал Цедрик.
Фон Метц ничего не ответил. Его озабоченный взгляд упал на девушку, лежавшую без движения на поляне. Ее глаза были закрыты, дыхание стало прерывистым и неглубоким. Это не было его намерением, вовсе нет, и тем не менее он чувствовал, что виноват. Цедрик предупреждал его, что Давид не единственный, кто ищущим взглядом блуждал по холмам. Он, Роберт, решил, что они могут не обращать внимания на то, что за ними кто-то наблюдает. Но это не означало, что ему все равно, когда ранят невинных людей. Проклятье! Он – жалкий неудачник, он – самый худший Великий магистр из всех, которые когда-либо были в истории тамплиеров! Но проклинать себя он сможет сколько душе угодно позднее, в более подходящий момент. Теперь он прежде всего должен помочь девушке, так как она, без сомнения, потеряет много крови, если он немедленно ничего не предпримет.
А после он будет, как пить дать, еще дней пять отсиживать зад в корпусе «Туарега», пить кофе, разбавленный водой для мытья посуды, жевать безвкусные гамбургеры и липкие шоколадки, терпеть гадящих на ветровое стекло голубей и по очереди с товарищем наблюдать за «Левиной».
Ненависть! Это все, что осталось, когда истерика наконец его отпустила, – через несколько часов после того, как Арес втолкнул его в гостевую комнату Лукреции и без слов повернул снаружи ключ в замке. Беспредельная кровожадная ненависть! На совести этого безмозглого, помешанного на религиозной почве, теперь еще и его Стелла. Скалящее зубы чудовище в душе Давида вновь пробудилось и с бешеной яростью рвалось с цепи, отчаянно удерживаемое его разумом.
Он сидел на корточках в углу кровати, прижав колени к груди и обхватив ноги руками, чтобы унять дрожь, которой было охвачено все его тело, и раскачивался в такт своему дыханию – вперед и назад, вперед и снова назад… Он убьет его… убьет из мести… Давид снова качнулся назад. Кровная месть…
На обратном пути в «Девину» он запер глубоко в себе боль от потери Стеллы. Он превратил боль в непреодолимое желание мести, так как его истерзанная душа отказывалась предаваться этой муке, наделявшей его лишь чувством ужасающей беспомощности, тогда как яростный порыв к мести имел конкретную цель, над осуществлением которой надо было работать. В то время как горе и уверенность, что он потерял Стеллу, остались бы в его душе навсегда, чтобы жечь и мучить его каждый день и каждый час заново, ненависть сумеет найти выход с помощью грубой силы, и таким образом его душа однажды вновь обретет покой.
Кто-то тихонько постучал в дверь. Давид не ответил. Он хотел быть один с самим собой и со своей ненавистью, он ничего не хотел слушать и тем более никого не хотел видеть. Не в последнюю очередь потому, что не был уверен, что сможет сдержаться и первому же попавшемуся, возможно случайно посмотревшему на него косо, он так же случайно не свернет шею. Но Лукреция не ставила себя в зависимость от его прихотей, она вошла в комнату без приглашения и после недолгого колебания, также не дождавшись приглашения, села рядом с ним на край кровати.
– Ты должен был прежде поговорить со мной, – сказала она, после того как продолжительное время молча за ним наблюдала, а Давид прилагал усилия, чтобы не замечать ее. – Если бы Арес тебя вовремя не нашел…
Тут, однако, он поднял голову и посмотрел на мать. Слезы боли, демонстрировать которую он так решительно отказался, невольно выступили у него на глазах. «Что теперь?» – с горечью думал он. Если бы ему не помешали, он набросился бы с голыми руками на обоих вооруженных тамплиеров. Это, вероятно, стоило бы ему жизни. Быстро и безболезненно клинок тамплиера отделил бы ему голову от плеч, и все было бы кончено. Стелла умерла бы после него, и он ничего бы не знал о ее смерти. Его душа обрела бы мир в шести футах под землей, а он сам – свободу от этого сумасшедшего мира, в котором религиозные фанатики не только забивают друг друга как скот, но и убивают стальными дротиками совершенно непричастных к их делам людей.
– Я очень обо всем сожалею, Давид, – тихо сказала Лукреция и придвинулась к нему поближе, чтобы прижать свою руку к его щеке и тихонько его погладить. – Но возможно, теперь ты поймешь, что убийства прекратятся только тогда, когда мы найдем Гроб.
Давид все еще молчал. Он смотрел мимо матери и старался сдержать слезы, чувствуя ком в горле, сдавленном так, словно его обмотали проволокой. Лукреция нежно провела рукой по его волосам, но ее сочувствие делало для него все окружающее только хуже. Он тешил себя напрасной надеждой, что не сумел превратить скорбь в ненависть, а его желание совершить убийство из мести лишь омрачало его скорбь. Теперь он чувствовал в себе чрезвычайно взрывоопасную смесь того и другого. Никакие пытки мира не могли беспощаднее унизить и разрушить, чем эта смесь. Из кроткого, предупредительного молодого человека он в течение кратчайшего времени превратился в вулкан, из которого в любой момент могла извергнуться лава. Однако остаток его разума все же надеялся на то, что пылающая лава погребет под собой действительно виновного. Вернее, виновных: Роберта фон Метца и его приверженцев. Он убьет их всех. За Стеллу, за Квентина, за отца, которого у него отняли, прежде чем он хотя бы один-единственный раз в жизни его увидел, за его мать, которая обречена жить в вечном страхе перед этими сумасшедшими. И, не в последнюю очередь, за самого себя. За лучший мир.
Горячие соленые слезы текли по щекам Давида. Лукреция материнским жестом заключила его в объятия и, утешая, прижимала к груди. Долго, бесконечно долго, как ему казалось, плакал он на ее шелковых одеждах. Слезы смывали путы, которыми было перемотано его горло, но они не смывали ненависть. Тем не менее он знал, что одержал верх над своей ненавистью, когда наконец освободился из материнских рук.
– Хочу, чтобы все было кончено, – прошептал он приглушенным голосом, однако исполненным непоколебимой уверенности. – Хочу найти фон Метца и наказать его за все, что он нам причинил.
Лукреция снова протянула руку к лицу Давида и любовно вытерла слезы с его щек.
– Мой отважный мальчик, – прошептала она, и в ее голосе прозвучала искренняя гордость.
Красно-оранжевый свет, лившийся с небес, погрузил озеро в живые краски. Легкие волны рябили водную поверхность, на которой, как миролюбивые языки пламени, танцевали последние лучи заходящего солнца. Даже грубо обтесанные темные каменные плиты, из которых много веков назад была сложена небольшая крепость посреди озера, выигрывали от этой всепоглощающей природной феерии, одевшей все вокруг в теплые желтые и красные тона. Казалось, Господь хотел таким образом выказать крепости благодарность за то, что она с несчетных времен надежно скрывала его тайну от глаз и, что еще важнее, от рук всех тех, кто не был предназначен для ее защиты.