Кровать с золотой ножкой
Шрифт:
Вечером в доме Вэягалов гремел бал. приглашены были и подружки Леонтины, дочки местных капиталов, судовладельцев. Молодые Озолы оказались неутомимыми танцорами. Все трое наперебой приглашали Леонтину.
%
На рассвете гости разъехались. В доме Вэягалов воцарилась тишина. Никто не заметил ничего подозрительного. На другой день обнаружилось, что Леонтина и средний сын Озолов, Алексис, исчезли. Запиской Леонтина известила, что поехала проверить, не привирает ли Алексис, посулив ей слишком многое.
Свадьбу играли дважды. Сначала в Зунте, затем на новом месте. В то лето Ноас так и не ушел в дальние моря. Приданое Леонтины заняло десять больших сундуков. До Риги их доставили по воде, дальше с Динабургского вокзала поездом. Помимо всего прочего, Ноас продал один из лучших кораблей и, наполнив глиняный кувшин золотыми червонцами, преподнес дочери, как он сам выразился, прибавку к приданому.
Некоторое время Мамзель ходила зареванная, с красными, как у рыбы, глазами, лепетала что-то про Ригу, про Париж, но под конец уложила вещички и купила билет до станции, названной ей Леонтиной.
Из России Леонтина писала редко и только отцу. В том, что ей живется хорошо, никто не сомневался. А впрочем, как знать. В письмах Леонтина слишком часто вспоминала Зунте.
В одном из первых дальних плаваний Ноасу явился призрак, только Ноас не распознал тогда скрытого предупреждения. На горизонте вскипало черное облако. Ноасу и раньше приходилось слышать о пароходах, но в тот момент он подумал: пожар! Лишь позже, когда сблизились, стало ясно, что дым изрыгают здоровенные железные трубы. Дымящаяся махина содрогалась и гудела от натуги. Море за кормой у нее бурлило. По обоим бортам, словно огромные крылья, молотили воду гигантские колеса с лопастями. На мачтах ни единого паруса, а скорость была вполне приличная. На причалах Кардиффа Ноас узнал, что его пути скрестились с легендарным «Грейт Истерн», чудом инженерно-технической мысли, которому на дорогах творческого поиска человечества суждено было стать провозвестником печальной участи парусного флота. Мало-помалу парусники сдавали свои позиции. После первой мировой войны два последних парусных судна Ноаса доживали свой век, перевозя дрова в пределах Рижского залива. Перед второй мировой войной их можно было видеть на приколе в Зундском канале острова Кипсала, напротив остановки пароходиков в предместье Риги — Ильгуцнемсе. Заброшенные, никому не нужные посудины, полузатонувшие призраки с поломанными мачтами, романтичные и чуточку жутковатые. Уж так получилось, что Зигмунд Вэягал, дальний, в третьем поколении сородственник Ноаса, переплывая от плотбища канал, частенько забирался на эти почернелые от времени, пригретые солнцем страшилища, хотя и было ему невдомек, что он соприкасается с реликвиями своего рода. В полуденной тишине на ветру поскрипывали ржавые петли отслуживших свое дверей. Босые ступни мягко шлепали по кренящейся палубе. В глубине трюмов затхлая, густая вода дышала тем невозмутимым покоем, который возможен лишь там, где все уже в прошлом, все позади.
Но когда Ноасу стали на ночь застилать диван в гостиной, он скорее предположил бы, что месяц с неба упадет, чем в судоходстве произойдут такие перемены. Да и вряд ли кто вообще тогда предчувствовал великие перемены во всей их взаимосвязанности. В конце концов победа механического двигателя не была единственным следствием, с «Грейт Истерн» прорвавшаяся страсть к совершенствованию решительно изменила отношения между миром и кораблями, породив манию супертанкеров, до опасных пределов загрязнив Мировой океан. И если мы сегодня знаем то, чего в свое время не мог знать и предполагать Ноас Вэягал, это не должно служить основанием для самообольщения. Дальнейший ход мирового развития нам представить себе столь же трудно, как и нашим предкам, потому что разум человеческий накрепко связан с расхожими представлениями и приобретенным опытом.
Четырехмачтовый барк спустили на воду. И в первом пробном плавании, стоя у подножия гудящих на ветру, по-летнему светлых облаков из парусины, Ноас в какой-то момент ощутил себя таким счастливым, что снял капитанскую фуражку, сложил на груди руки и во второй раз в своей жизни расплакался. Система парусов на новом барке была само совершенство, они ловили малейшее дуновение ветра, корабль резво шел при любой погоде. И какая скорость! Маневренность!
На новом корабле в капитанской каюте имелась даже ванна. Ноас велел нанести теплой воды, повесил в шкаф синий мундир с золотыми пуговицами и, покрякивая от удовольствия, залег в ванну. От усталости и радости он почти тотчас заснул и проснулся лишь под утро, изрядно замерзнув в остывшей воде, но в общем бодрый, в отличном настроении. В голове теснились свсжие замыслы, невесть откуда являлись всякие идеи. Что говорить, страховка кораблей в иноземных агентствах стоила бешеных денег. Почему бы страховую контору не создать у себя дома? И с какой стати они перевозят только чужой лес? Не мешало бы и Зунте обзавестись лесопильней, заодно и порт расширить. И протянуть узкоколейку от железной дороги.
В то утро Ноас окончательно решил построить в городе особняк. Похоже, дружба с Микельсонами в последнее время разладилась, и он не собирался просить кирпич с кирпичного завода. Собственный завод надо ставить. Чего ради прибедняться, Иокогама, Алабама!
Младший сын Ноаса. Эдуард, лет с семи рос сам по себе, почти без присмотра — мать замкнулась, отца или дома нет, или весь в делах, хлопотах. Эдуарда отличала поразительная память. Стоило ему однажды услышать какой-нибудь текст, и он спокойно повторял его слово в слово. Кое-кто мог заключить, что он умел читать еще в ту пору, когда и букв не знал. Незаметно Эдуард выучил эстонский, немецкий, русский и французский. Можно было подумать, с этими знаниями он родился.
В юные годы Эдуард был честен, правдив, чувствителен и сострадателен. Случилось так, что жарким летним днем его любимую собаку Пакана до смерти закусали шершни. Эдуард похоронил собаку, а затем отправился выкуривать шершней из их похожего на бумажный шар гнезда, прилепившегося к стропилине в сарае. Дважды шершни отбивали его наскоки, жаля Эдуарда почти до потери сознания. И все же он не сдался, добился своего, хотя вместе с гнездом чуть не спалил сарай.
Когда Эдуард сообщил Ноасу о своем намерении продолжить образование в Александровской гимназии в Риге, за толстыми стенами дома двое суток бушевала буря. Возражения отца Эдуард выслушивал молча. Молчание Ноас ошибочно принял за уступчивость сына. Неделю спустя Ноас привел Эдуарда на корабль точно так же, как в свое время привел и Якаба Эрнеста. Но в Риге Эдуард исчез с корабля. Рассказывали, что исчез он странным образом: когда судно отвалило от Селедочного пирса, Эдуард еще находился в каюте. Матросы считали, он прыгнул в Даугаву перед выходом в море — вблизи Блинного рейда, так прозванного моряками за долгие стоянки у таможни, во время которых они друг к другу в гости на блины наведывались.
Обнаружив исчезновение сына, Ноас велел повернуть судно обратно. Наняв лошадей, примчался в Зунте, чтобы собственноручно схватить беглеца. Но в Зунте Эдуарда больше не видели до первой революции.
Ходили слухи, будто Эдуард, пустив в дело свою необыкновенную память, стал в Петербурге профессиональным картежником. Другие утверждали, что видели его в Риге: дескать, устроился кучером конки, прикрываясь пышной бородой и темными очками. Но есть основания полагать, что все эти годы Эдуард провел в Дерпте, слушая лекции и готовясь сдать экстерном экзамены за курс гимназии. Во всяком случае, достоверно известно, что дядя Эдуарда, Август Вэягал, регулярно высылал в почтовую контору Дерпта деньги до востребования на имя некоего загадочного лица. Столь же достоверно известно, что в возрасте двадцати лет Эдуард был в Дерпте арестован за «участие в марксистском кружке» и под конвоем доставлен в Ригу, где проходил по делу вместе с группой «нового течения».
В последующие шесть лет его трижды фотографировали как арестанта, и на каждой фотографии он выглядел иначе. Трижды его приговаривали к высылке в Сибирь, и трижды он совершал побеги: через заснеженные просторы Севера, соляные степи Балхаша и пустыню Каракум. Закованным в цепи его везли вверх по Иртышу, баржа налетела на подводные камни, разбилась, затонула, а он умудрился выбраться на берег. Эдуард переболел цингой, тифом, желтой лихорадкой. Жандармы стреляли в него, ранили в ногу, полусумасшедший уголовник пырнул ножом, сельский поп, обнаружив Эдуарда спящим в алтаре, принял его за черта и пытался убить крестом.
В очередной раз сбежав с каторги, Эдуард Вэягал нелегально вернулся в Лифляндскую губернию. В рижском порту на иноземных кораблях нередко можно было видеть пожилого лоточника, предлагавшего морякам трубки, табак и бритвы. Некий богатый иностранец время от времени намеревался с большим багажом отправиться в Германию или Англию, но в последнюю минуту поездку отменял, и багаж по его требованию возвращался. Некоторые из заходивших в порт судов нуждались в срочном ремонте, и тогда вызывали мастера — рыжего, зубастого хромца, приезжавшего на пирс в повозке с тяжелым сундуком для инструментов.