Кровать с золотой ножкой
Шрифт:
В воскресенье утром в церкви намечалось провести собрание. Вначале все шло как обычно. Звонарь звонил в колокола, к храму потянулись пешие и конные. Но городок уже полнился слухами, и привычной тишины перед службой на сей раз не было и в помине. Паства была взбудоражена! Не успел отзвучать первый хорал, как Эдуард с двумя революционерами вошел в ризницу к пастору и объявил, что произносить проповедь ему сегодня не придется. Пока аптекарь Зирнис с амвона призывал к замене царизма справедливым правопорядком, Эдуард, приглядывая за пастором, был вынужден вступить с ним в беседу. Уже немолодой пастор Эбервальд, поборов первые страхи, сделался не в меру говорливым.
— Вы глубоко заблуждаетесь, молодой человек, — сказал он, изображая мрачную гримасу на своем одутловатом лице сердечника. — Если бы меня и сестер Тигерес с такой легкостью
— Чтобы человек стал лучше, мир нужно сделать лучше.
— Вы домогаетесь справедливости, что кончается с могилой. Мы ищем справедливости для жизни вечной.
— Вы обещаете то, чего дать не в состоянии.
— А вы?
— Мы сокрушим старый мир до последнего камня и сложим из них новый, лучший.
— Ну что ж, посмотрим, посмотрим.
Лето и осень прошли в боях и обороне. В вечной спешке забывая о сне и пище, Эдуард весь истончился, наподобие сдружившегося с оселком ножа. В солдатском ремне, которым он подпоясывался поверх пиджака, приходилось каждый месяц прикалывать новую дырочку. Уполномоченный оргкомитета всеобщей забастовки, он разъезжал по всей Лиф- ляндской губернии, участвовал в митинге в рижском предместье Гризипькалн — там собралось около ста тысяч человек, речи звучали на латышском, русском, немецком, эстонском, польском, литовском и еврейском языках. На границе с Эстляндской губернией Эдуард с отрядом боевиков попал в засаду. Двое суток в одиночку отстреливался, окруженный ударной группой помещичьих приспешников. Поздней осенью Эдуарда Вэягала назначили начальником уездной милиции. Дня не проходило без больших или малых стычек. В волостных управах Эдуард конфисковывал печати и бланки для изготовления поддельных документов, которыми снабжались преследуемые революционеры, тайно проникал в казармы, призывал солдат выступать против своих офицеров, устраивал заставы на дорогах для проверки подозрительных личностей.
Карательная экспедиция князя Енгалычева подошла к Зунте морозной январской ночью. При содействии соглядатаев казачий дозор схватил постовых в баньке, куда те зашли погреться. Затем подняли ложную тревогу, и революционеры сами сбежались к окруженному казаками штабу, не подозревая, что попали в засаду. Эдуарда, по наущению местных воротил, собирались в^ять отдельно, живым, как наиболее опасного. Для ареста послали группу верховых: те, не обнаружив его дома и не желая возвращаться с пустыми руками, прихватили с собой свихнувшегося Якаба Эрнеста, который ничего вразумительного не смог сказать, даже когда его покалывали штыками. Из подоспевших орудий обстреляли новое здание аптеки, школу и пожарную часть. Одновременно за дело взялись поджигатели. Дом Вэягалов до поры до времени пощадили, казаки надеялись заманить Эдуарда в ловушку. Поняв, что это им не удалось, облили дом керосином и подожгли с четырех углов. Судили арестованных не более пяти минут и выводили на расстрел почти в центре города перед трактиром. Три дня болтались на веревках девять окровавленных трупов. Старшему было пятьдесят, младшему шестнадцать. С моря дул ветер, раскачивались сосны, и мертвые тоже качались, а когда шелестели ветви, казалось, они все еще дышат.
Эдуард, двигаясь главным образом ночью и окольными проселками через заснеженные леса и болота, брел к Риге, не поддаваясь пораженческим настроениям. И жалости нельзя было волю давать. Добравшись до Риги, Эдуард убедился, что организация, хотя и понесла потери, продолжает действовать.
Эдуард Вэягал — теперь товарищи его знали по кличке Медниек (Охотник) — в составе боевой группы участвовал в налете на оружейный склад в районе Саркандаугавы, где захватили председателя военного трибунала, уничтожили жандармский патруль. Принимал Эдуард участие и в знаменитой операции по освобождению товарищей из управления тайной полиции.
Затем Эдуард Вэягал с фальшивыми документами на имя английского коммерсанта Джона Веллингбоя благополучно переправился в Гельсингфорс. Там уже находилась группа опытных боевиков, решивших для успешного продолжения дела революции пополнить партийную кассу валютными запасами Гельсингфорсского банка.
Эдуарду и Элзе Пенгерот, двадцатидвухлетней хористке из Риги, сразу после налета предстояло вблизи банка как бы невзначай повстречаться с боевиками, забрать
По ночам Эдуард видел Элзу в лунном сиянии или в отблесках уличного газового фонаря, свет его идва пробивался сквозь заледенелые стекла. Быть может, потому она порой ему казалась не реальным существом, а неким созданием из другого мира, где не бывает перестрелок, где не знают, что такое каторга, и давно позабыли значение слова «банк». Прикасаясь к ее прохладной, тускло мерцающей коже, он н сам как будто приобщался к тому дивному миру. Соображения рассудка отступали за линию горизонта, фантастический рельеф которого в данный момент его нисколько не волновал, потому что перед ним распахивался простор, начинавшийся и замыкавшийся объятиями сплетенных рук Элзы. Они друг другу ничего не обещали, избегали говорить как о прошлом, так и о будущем. Всякий раз расставаясь, расставались навечно. За завтраком в зале встречались как чужие. Подчас казалось, он, презрев законы конспирации, кинется к ней, лишь бы убедиться, что их близость не мираж. Но вместо этого с чисто английской сдержанностью заказывал завтрак, равнодушно раскуривал длинную сигару-вирджинню, в душе испытывая к самому себе омерзение, как будто был самоубийцей, понуждаемым повеситься на низко вбитом гвозде. Только еще раз встретиться! Скорей бы приходила ночь!
Да что с ним случилось? Похоже, в возрасте двадцати девяти лет он, на своих путях и перепутьях революционера-подполыцика не раз встречавший и терявший женщин, впервые влюбился по-настоящему. И не странно ли, одно он знал об Элзе со всей определенностью: и он у нее не первый.
Она отдалась ему сразу — с таким горением души и тела, что на какой-то миг закрались сомнения, не приняла ли Элза в неверном свете луны его за кого- то другого? Но тотчас и сам провалился в это продолжение без начала. Если он и знал какую-либо женщину, так это была она, та самая, которую он первой же лаской высек из давнего сна, — как скульптор в долгих трудах из каменной глыбы высекает изваяние.
Элза была непостижима в своих настроениях. Временами казалось, новый поворот в их отношениях радует ее; то, напротив, создавалось впечатление, что она чем-то глубоко опечалена. Иной раз и в минуты высшей близости крылатое тело Элзы в его руках вдруг цепенело, становясь неживым, тяжелым. Не находя объяснений для перемен, он поначалу волновался, холодел при мысли, что у нее, быть может, остановилось сердце; судя по его собственным переживаниям, такое представлялось вполне возможным. Но все было в порядке. Элза вздрагивала, словно пробуждаясь от сна, проводила пальцами по его лицу, как бы ощупывая его, тихонько смеялась, потому что была беспечна и весела по натуре. В другой раз умолкала на полуслове, обо всем позабыв, погружалась в задумчивость, потом тихо начинала плакать. Когда Эдуард спрашивал ее, почему она плачет, Элза не отвечала или отделывалась шутками: «Оттого, что ты коммерсант Джон Веллингбой, а я Валтрауте Фрелих из Шнейдемюле», «Оттого, что еще далеко до весны, и зверушкам в лесу приходится туго». И лишь однажды у нее вырвалось: «Потому что мне страшно».
Эдуард утешал ее как мог. Приступы печали Элзы в его разверстую нежностью грудь вносили незнакомые смуты. Хотелось оберегать Элзу, радовать ее, лелеять. Сам он дожидался налета в непреклонной уверенности, что все сойдет благополучно. Впрочем, «дожидался» не совсем то слово. Оставаясь наедине с Элзой, он забывал обо всем. И даже когда думал о налете, настроение оставалось безмятежным и ясным, — настолько был он уверен в собственных силах и силах революции, что борьба казалась естественным и в общем-то единственно возможным продолжением кратковременного затишья. Если же на этот раз он не слишком жаждал предстоящей схватки и вынужденное бездействие переносил спокойно, то лишь потому, что Эдуард боялся любых перемен в Отношениях с Элзой.