Кровать с золотой ножкой
Шрифт:
— А что, разве на улице дождь? — спросила она.
— Дождь, золотко, еще какой дождь!
— Мог бы плащ надеть.
— Морскому бродяге вода не помеха. Зачем одежду портить.
— Не смотри на меня! Я только что с постели.
— Это естественно. Ночью спать не грех.
— Не люблю я так…
— Тоже естественно. Женщину, которая не хочет быть красивой, надо вести к врачу!
— В другой раз предупреди заранее, когда придешь. Я встречу тебя.
— Это было бы здорово. — Притомившийся капитан шлепнул ее по крепким ягодицам. — Ты не единственная, кто меня с радостью бы встретил. Представь себе, пограничники тоже!
— Об этом помолчи! — Оторвав
— Почему ужасно? Пограничники свой хлеб зарабатывывают, я свой.
Потом они прошли в магазин. Велло взгромоздился на прилавок, рядом с собой посадил Леонтину.
— Я разучился сидеть на стульях, — сказал Велло. — Тесновато. На берегу мне тоже не по себе. Стены давят.
Из кармана мокрых потертых штанов извлек серебряный портсигар с золотой монограммой. И папиросы оказались промокшими.
— Возьми с полки, — сказала Леонтина
— Не мешало бы и выпить.
— Что бы ты хотел?
— Я человек простой, не больно разборчив, всегда беру самое лучшее. Давай шампанского.
Леонтина усмехнулась мечтательно и грустно:
— Шампанское в последний раз тут пили лет двадцать назад, когда наши капитаны бороздили дальние моря.
— Ничего. Мы с тобой еще пошикуем. За это я ручаюсь.
Леонтина достала лучшее, какое у нее было, вино и собралась пойти за стаканами, но Велло, взяв с прилавка длинный нож, отсек бутылке горлышко и показал, как пьют вино без участия губ.
Взяв нож, Велло с ним уже не расставался. Тут же под рукой находилась всякая вкусная снедь. После каждого глотка Велло придумывал себе новую закуску. Кубики из ноздреватого сыра сменялись искусно нарезанными палочками сыра уже иного сорта, а после розовых, наподобие бутонов гвоздики сложенных кусочков окорока в ход пошли кружки затвердевшей сырокопченой колбасы. Все это Велло сам готовил, пробовал, угощал Леонтину, и лицо его светилось неподдельной радостью, ноздри массивного носа трепетали от соблазнительных запахов, глотка отзывалась восторженными звуками, так что даже Леонтина поспешила отдаться чуждому ей прежде чревоугодию.
Пир продолжался до утра. На рассвете, когда Велло снял ее с прилавка, подержав немного на весу, она сообразила, что совершенно пьяна. Желудок отяжелел, а в голове пустота. Велло, не выпуская ее из рук, между прилавком, полкой с шорными изделиями и селедочными бочонками закружил Леонтину в вальсе, своим хрипловатым голосом напевая с такой одержимостью, что весь дом звенел:
— Ei paremat pole kuskil maal, kui suisel ajal Saaremaal {11} . Золотко, не завалялась ли на полках еще одна забытая богом бутылка?
11
Нигде не бывает так чудесно летом, как среди моря вблизи острова Сааремаа (эст.).
Бутылка нашлась, и на этот раз в качестве закуски Велло облюбовал инжир.
— Инжир штука полезная, — объявил он. — Инжир еще в райском саду произрастал. Инжир я потребляю пудами. Ого! Этот мешочек я прихвачу с собой в дорогу.
— Ах ты, дурашливый мой Велло! Почему ты не явился раньше! — сокрушалась Леонтина, обеими руками вцепившись в седую поросль на его груди. — Хоть убей, но я еще никого так не любила!
Утро занималось в тумане и торжественной тишине. Ветер попахивал дождем, намокшими лепестками жасмина и морем.
— Провожу тебя до лугов.
Велло, сладко
Леонтине в голову не приходило таиться, что-то скрывать. Безмерно удивленная своим запоздалым счастьем, не в силах отрешиться от сомнений — возможно ли вообще такое в ее возрасте? — она жила одним порывом: ежеминутно чувствовать, переживать это прежде ей неведомое чудо. Так иной раз ребенок, получив желанную обновку, не отрывает рук от головы, чтобы быть уверенным, что шапка действительно при нем. Встречи Леонтины с «пиратом, сумасбродом и бродягой» в таком маленьком городке, как Зунте, не могли долго оставаться тайной. Случилось так, что первым Леонтину с Велло на укромной лесной поляне лунной ночью приметил не кто иной, как Паулис Вэягал. И хотя он не был на все сто процентов уверен, что не обознался, — он и сам с той же целью находился в лесу с пылкой, страстной, но безумно пугливой Миллией Курпниек, — тем не менее Паулис не смог себе отказать в удовольствии пальнуть сенсационной новостью, как яркой ракетой.
В Крепости его сообщение особых волнений не вызвало.
— Леонтина всегда была слаба на передок, — только и молвил на это Август.
Он достиг того возраста, когда страсти уже не бурлят в обложенных грозовыми тучами нижних слоях атмосферы, а витают где-то высоко в безмятежном небе, какое бывает перед наступлением холодов. Августа теперь занимал один вопрос, который ему еще осталось разрешить в этом мире: как между наследниками разделить хутор «Вэягалы». Петерис был женат, имел двоих детей. Паулис каждую ночь по девкам бегал, надо думать, тоже до чего-то добегается. А вот Атису требовались деньги, тот в Риге на доктора учился.
Антония, будучи намного моложе, в глубине души уязвленная всякими обидами и недовольствами, от которых раньше ли, позже ли начинают страдать все жены при старых мужьях, усмотрела повод, чтобы поспорить с Августом.
— А сам! — воскликнула она. — Ты, что ли, не был в свое время слаб? Или уже не помнишь? А Леонтину жаль, такая видная, еще крепкая женщина. Взяла бы порядочного мужа, не пришлось бы валандаться со всякими сезонными подручными.
Вполне понятно, что такие речи, правда совсем с другой стороны, докатились и до слуха Индрикиса. Для него это явилось еще одним лишним доказательством отвратительной действительности. Доказательством того, что он всеми обижен, что ему повсюду норовят подставить подножку. Теперь и мать оказалась такой… «Вот возьму и повешусь, будет знать. Или сбегу из дома… В Ригу поеду, подамся в матросы. Я уже взрослый…» Обняв колени, Индрикис уселся с ногами на кровать и с одержимостью всех безвольных, трусливых людей попытался утолить отчаяние, придумывая различные планы мести, в которые сам не верил. Все было против него, все оборачивалось для него в насмешку и наказание. А теперь еще постыдное поведение матери…
В тот же день Индрикис взял из ящика у матери сто латов, хотя ничего определенного относительно побега пока не решил. Неделю спустя Индрикис прикарманил и вторую сотню латов. Когда же он не явился на экзамен по математике, завязав тем самым новый узел неприятностей, выход сам собой напрашивался. Индрикис облачился в свой лучший костюм, набриолинил волосы, старательно надел перед зеркалом серый котелок фирмы «Борсалино» и, оставив матери записку, отправился на окраину города, поскольку ему не хотелось садиться в автобус на базарной площади на глазах у всех.