Кровавый омут Карабаха
Шрифт:
Напрасно академик Зия Буниятов предупреждал своего оппонента из «Гракан терт», что нельзя превращать албанистику из области науки в поле политики, тем более сигнализировать в «вышестоящие органы», ведь древняя Албания — это культурное наследие многих народов, и в первую очередь — Азербайджана. Зия Буниятов ссылался при этом на одного из основателей албанистики и Армянской академии наук, академика Иосифа Абгаровича Орбели, справедливо осудившего в свое время «армянские националистические наукообразные домыслы».
Время подступало другое, время не академиков, а заурядных филологов из комитета
Не отставала от интеллектуалов и армянская церковь. Эчмиадзин, как можно судить даже поверхностному наблюдателю, степенно, без лишних эмоций, но постоянно держал наготове антиазербайджанские настроения. Назову лишь два свежих к тому времени руководства: «Противники армянского народа до революции и после революции» (1978 год) и «Девять вопросов в решении судьбы Армении» (1983 год). Карабах в решении судьбы Армении, естественно, превалировал над другими восемью вопросами.
И хотя из событий 1987 года «вокруг Карабаха» мною рассмотрена малая толика, сюжет сей навязанной драмы упорно толкает нас в год 1988-ой, в сам Нагорный Карабах (по азербайджанской транскрипции — Гарабаг) и в столицу этой автономной области — город Степанакерт, когда-то село Ханкенди (Ханское село).
20 февраля 1988 года большинство депутатов областного совета НКАО проголосовало за передачу области из состава Азербайджанской ССР в состав Армянской ССР. Соответствующие обращения направлялись Верховным Советам в Баку, Ереван и в Москву. Еще до получения ответов этих вышестоящих органов менялись стяги на флагштоках и доски на учреждениях, переходивших под юрисдикцию Армянской ССР.
«Правда» ровно через месяц вопрошала по этому «беспрецедентному для нашей страны случаю»:
«Казалось бы, что в этом плохого или страшного? Ведь прошли вроде времена, когда по любому вопросу могло быть только одно мнение. И если появились другие, почему бы их не рассмотреть, проверить в откровенной беседе? Доказательно объяснить людям, что в данном случае у них местнические интересы взяли верх над государственными».
О том, что выход из царства произвола в царство закона, — а мы собрались строить, если помните, правовое государство, — подменяется на глазах изумленных зрителей всей страны другим произволом, националистически воспаленным, и значит, более кровавым, «Правда» сказать не посмела. О других средствах массовой информации, всё еще находившихся под гнетом партийной цензуры, и говорить бессмысленно.
Журналистов предупреждали: нужен взвешенный подход, ситуация сложна, реакция на каждое слово острая; в Москве вырабатывалась «мирная концепция взаимных уступок», будто бы и Азербайджан претендовал на часть территории Армении.
О растерянности пишущих в те первые дни конфликта поведал спецкорр «Известий» А. Казиханов:
«Я рассуждал примерно так. Что в основе событий? Недоразумение. Большое, грандиозное, трагическое, чреватое ужасными последствиями, но — недоразумение. Мне всё время казалось, что его можно как-то уладить, если найдется некто умный, рассудительный, совершенно беспристрастный, в равной степени уважающий и любящий как
Казиханова, правда, несколько насторожила обстановка в клубе степанакертской шелковой фабрики, когда там выступал директор Р. Атаян, о чем он и поведал читателям:
«Говорил он, естественно, по-армянски. Я обратился к молодым людям с просьбой перевести речь директора, но наткнулся на резкий отказ. Тогда я попросил стоявшего рядом человека средних лет, судя по всему, рабочего этой фабрики, хоть кратко перевести мне, о чем говорил директор.
— Он рассказывает о нашей истории, — любезно сказал рабочий. — Он говорит, что…
Дальнейшего я не услышал. Моего простодушного переводчика тут же отозвали в сторону. Несколько небритых молодых людей что-то гневно ему сказали. Рабочий смущенно оправдывался».
Непредубежденному человеку было ясно, что добиваться практической самостоятельности в рамках автономии, наполняя ее живым содержанием проявляя гибкую, сильную волю к добру, власти Карабаха не могут и не хотят. Они находились под давлением «небритых молодых ребят». Испугавшийся председатель исполкома Облсовета объявил вечером 20 февраля о потере печати, но, в конце концов, нашел ее, заверил бумаги, сделав вполне законными результаты депутатского голосования.
Журналисты «Известий» и «Правды» пытались узнать у карабахских армян: каковы конкретные плюсы, если НКАО всё же перешла бы к Армении? Кто и как считал их? Забыв про «экономическую целесообразность» Аганбегяна, собеседники отвечали: «как можно сводить всё к каким-то счетам-расчетам, когда речь идет о святом деле?».
«Не будет Карабаха, не надо нам никакой перестройки», — угрожал из Еревана писатель Серо Ханзадян, Герой Соцтруда.
В очередной раз составлялись петиции, собирались подписи, направлялись делегации в Москву, чтобы там добиться поддержки идеи — соединить НКАО с Арменией. Распространялись слухи, что Москва, мол, почти «за», надо только решительнее требовать.
В Степанакерте начались митинги, на них скандировали триаду. «Ленин, партия, Горбачев». Это была новинка в арсенале перестройки: давление снизу, деспотия толпы.
Наивные журналисты задавались вопросом: «Но в НКАО четверть населения составляют азербайджанцы. Хоть один из них есть на митингах? Или им безразлично: переведут их вместе с землей, домами и скотом в соседнюю республику или здесь оставят?» В ответ слышалось: «Ну, при чем тут всё это? Им достаточно лишь объяснить, что от передачи НКАО в Армению хуже не будет».
Именно так — не спросить, а объяснить, — как бессловесной твари.
Азербайджанцы, депутаты областного Совета, в голосовании 20 февраля участвовать отказались. «Ну и что, — горячились ликующие пикетчики в Степанакерте, добившиеся знаменитой на весь мир сессии, — большинство всё равно «за»»!
Степанакертцы убеждали журналистов, стремившихся на первых порах к объективности и беспристрастности: «О нас следует писать либо хорошее, либо ничего».
— «А как же сообщать плохое?» — «Плохое пишите только об азербайджанцах».