Кровавый остров
Шрифт:
Человек опустил ружье до уровня глаз чудовища.
Мы нашли Гишуб таким же, каким оставили: всеми покинутым городом мертвых. Прежде, чем жизнь вернется сюда, должны были пройти годы. Павших сожгут, их пепел вернут в землю, из которой они некогда вышли, дома опустошат и очистят, и новое поколение выйдет в море за жатвой. Жизнь вернется. Она всегда возвращается.
Мы ждали Аваале. Я не сомневался, что он вернется. Все имена что-то да значат, сказал он мне. Мы сидели в удлиняющейся тени «драконьей крови», и солнце, жирея, клонилось к горизонту, а в воздухе был разлит золотой свет. Его лучи плясали на листьях, тихо поющих над моей головой. Я глядел вниз, на море, и видел, как на краю мира балансирует корабль о тысяче парусов. Мой отец нашел способ исполнить свое обещание – через невероятнейшего из людей.
Рука этого человека обняла меня за плечи, и он проговорил мне на ухо:
– Я никогда больше тебя не оставлю, Уилл Генри. Я никогда тебя не брошу. Пока я жив, я буду за тобой присматривать. Как ты вывел меня из тьмы, так и я уберегу тебя от нее. И если прибой захлестнет меня, я подниму тебя на плечах; я не допущу, чтобы ты утонул.
То был миг его триумфа. Миг, когда он обернулся, чтобы взглянуть в лицо тому, чего все мы страшимся – и все мы ищем.
Я почти слышал его – флаг победителя, хлопающий на легком морском ветру.
В сумерках мы спустились на берег. «Дагмара» стояла на якоре между мокрым песком и горизонтом, а от нее прилив мчал шлюпку, чтобы отвезти нас домой.
– Аваале? – произнес я.
– Он может и не приехать, Уилл, – сказал доктор. – Кернс мог оказаться прав.
Я подумал о человеке, высившемся, как колосс в падшем мире, баюкавшем на руках ребенка, говорящем голосом, подобным грому: «Милосердие – это не наивно. Цепляться за последнюю надежду – не сумасшествие и не глупость. Это – сама суть человечности».
– Нет, – сказал я. – Правы оказались вы, доктор.
Я показал на восток, где по линии прибоя вышагивал босоногий человек, великан, чья темная кожа сияла в последних лучах угасающего солнца. Даже издалека я видел его широкую улыбку. Я знал, что означала эта улыбка. И он, жестокий пират, на чьем сердце больше не лежало бремени, поднял руку и помахал нам с ребяческой радостью.
От Сокотры до Адена, и потом от Адена до Порт-Саида, где Фадиль сдержал обещание, задав пир из фасиха и кюфты и представив меня своим дочерям-двойняшкам, Астарте и Дендере. Он сообщил им, что выйти за Офоиса, подопечного Михоса – стража горизонта, не худшее, что они могут сделать. Возможно, я покинул Порт-Саид помолвленным с одной из них; я не уверен.
Перед тем, как сесть на пароход до Бриндизи, Уортроп отбил в Нью-Йорк телеграмму:
«МАГНИФИКУМ НАШ ТЧК»
– Магнификум наш? – повторил я. Я испугался, что мой наставник утратил рассудок.
– Ну, он точно не у русских! – с улыбкой сказал монстролог. – Мы «вырвали клыки» ужасному чудищу, – он похлопал по своему чемоданчику. – Надеюсь, ты способен оценить иронию этого, Уилл Генри. Здоровая ироничность – лучший способ остаться в своем уме в мире, который чаще всего безумен; настойчиво ее рекомендую. Но все равно нас не встретят как героев, не будет ни наград, ни парадов в нашу честь. Победа над Тифеем останется невоспетой. Провал для Пеллинора Уортропа. Триумф для монстрологии, – затем он поправил себя, – нет. Для человечества.
Через Средиземное море мы добрались в Бриндизи, где сели в поезд до Венеции. Доктор послал меня с особым поручением, которое оказалось весьма непростым для тринадцатилетнего мальчика. «Даже не думай насчет пассажиров первого класса. Ступай сразу в третий. Богатство створаживает молоко человеческой доброты, Уилл Генри». В итоге я сумел одолжить искомый предмет у индуса, эмигрировавшего из Бомбея.
– Вообще-то я не суеверен, но это может принести мне удачу, – признался Уортроп, усаживаясь. Он ослабил воротник сорочки и вздернул подбородок. И не спускал глаз с бритвы, блестевшей у меня в руке. – А теперь аккуратно. Если ты меня порежешь, я очень рассержусь и отправлю тебя в постель без ужина.
Он изучил результат моих трудов в зеркале и объявил его достойно исполненным.
– Поискать мне цирюльника в Венеции? – вопросил монстролог вслух, пропуская между пальцев отросшие до плеч кудри. Затем он пожал плечами. – Не стоит торопиться, правда?
Когда мы прибыли в Венецию, давно уже пробило девять часов вечера. Темные воды каналов сверкали, как бриллиантовые ожерелья, и воздух был влажен от собирающегося дождя. Я узнал в посетителях клуба тех же людей, что и не одну неделю назад, словно они и не уходили, словно время в Венеции застыло.
Может, так оно и было на самом деле. Доктор заказал выпить тому же коротышке-официанту с лицом бассет-хаунда, Бартоломео вышел и уселся за пианино в знакомых черном сюртуке и насквозь пропотевшей белой сорочке; дверь у сцены отворилась, и появилась Вероника Соранцо в вылинявшем алом платье, таком же, как то, что она отдала моему наставнику. Бартоломео энергично играл, Вероника отвратительно пела, а Пеллинор смотрел в восхищении. В конце песни она подошла к нашему столику, поприветствовала его пощечиной по свежевыбритой щеке, обругала bastardo [154] и idiota [155] , и Бартоломео рассмеялся со сцены.
154
Ублюдком (ит.)
155
Идиотом (ит.)
– Ты так и не ответила на мою телеграмму, – сказал ей доктор.
– А на сколько моих писем не ответил ты? – парировала она.
– Я думал, что ты умерла.
– Я боялась, что ты жив.
– Имей терпение.
Вероника против воли рассмеялась.
– Чего тебе нужно, Пеллинор? – спросила она. – За каким чудищем ты на сей раз гоняешься?
Он прошептал ей что-то на ухо. Я заметил, как Вероника вспыхнула под толстым слоем грима.
– Но почему, Пеллинор? – спросила она.
– А почему бы и нет? – со смехом парировал Уортроп. – Пока я здесь – и пока ты здесь – но, что самое важное, пока мы оба еще в состоянии!
Монстролог подхватил ее в объятия. Бартоломео понял и начал играть вальс. Клиенты, сидевшие за столиками, пили и не обращали внимания. Бартоломео тоже не смотрел; он был поглощен музыкой. Я был единственный, кто смотрел, как они танцуют в дымном желтом свете, пока снаружи дождь целовал брусчатку Калле де Каноника. Были женщина в красном, и одинокий мужчина, что танцевал с ней, и мальчик, что смотрел на них, как и они, одинок.