Кровавый остров

Янси Рик

– Я провожу тебя вниз, – вызвался фон Хельрунг. Ему, казалось, не терпелось избавиться от моего общества.

– Нет-нет, все в порядке. До свидания, дядюшка Абрам, – она поцеловала его в обе щеки и прибавила: – Ты поступил правильно.

– Дай-то Бог, – пробормотал он.

И мы остались одни.

– Я объясню… – начал он, но затем пожал плечами. – Она права. Я ничего не понимаю в детях.

– Я не поеду.

– Твое… положение требует женской руки, Уилл. Ты и так слишком долго прожил без материнской заботы.

– Я в этом не виноват.

Глаза его сверкнули: впервые он потерял со мной терпение.

– Я никого не виню и говорю вообще не о вине, а об исцелении. Я обещал Пеллинору присматривать за тобой в его отсутствие, это правда; но у меня есть и другие обязанности, которыми я пренебрегать не могу, – он выпятил грудь. – Я председатель Общества Развития Монстрологических Наук, а не нянька! Само собой, до тебя первого дойдут вести из Европы, если только я их получу. В тот же миг, как только я сам узнаю.

– Я не хочу уезжать, – сказал я. – Не хочу расставаться с вами, жить в семье вашей племянницы, и ванну – в ванну тоже не хочу.

Он улыбнулся.

– Думаю, Эмили тебе понравится. Сердце у нее буйное – точно как у другого твоего знакомого.

Часть четырнадцатая

«То, что незримо»

Вот так, зимой тринадцатого года моей жизни, я поселился в трехэтажном доме Натаниэля Бейтса и его семьи в Верхнем Вест-Сайде на Манхэттене, с фасадом, выходившим на Гудзон. Натаниэль Бейтс «занимался финансами». За время моего пребывания под его крышей я почти ничего более о нем не узнал. То был тихий человек, куривший трубку и никогда не показывавшийся на людях без галстука, а на улице – без шляпы; его туфли всегда были начищены до слепящего блеска, прическа лежала волосок к волоску, а под мышкой вечно была зажата газета – хотя я никогда и не видел, чтобы он их читал. Насколько я понял, он общался в основном посредством односложных хмыканий, мимики (взгляд поверх пенсне с поднятой правой бровью означал, к примеру, неудовольствие) и редких острот, что произносились со столь убийственной серьезностью, что никто и никогда не смеялся над ними, кроме него самого.

Помимо дочери, у Бейтсов был еще один ребенок, мальчик девяти лет по имени Реджинальд, которого они звали Реджи. Реджи для своих лет был невысок, слегка пришепетывал и, казалось, был полностью околдован мной, стоило мне только переступить порог. По всей видимости, моя слава меня опережала.

– Ты Уилл Генри, – провозгласил он. – Охотник на монстров!

– Нет, – честно ответил я. – Но я служу у охотника на монстров.

– У Пеллинора Уортропа! Самого знаменитого охотника на монстров в мире.

С последним я согласился. Реджи косился на меня сквозь толстые очки, а лицо его сияло отраженным от меня светом славы великого человека.

– Что случилось у тебя с пальцем? Его монстр откусил?

– Можно и так сказать.

– И ты его убил, правда? Отрубил ему голову!

– Почти, – ответил я. – Доктор Уортроп прострелил ему голову.

Тут я подумал, что от восторга он вот-вот упадет в обморок.

– Я тоже хочу быть охотником на монстров, Уилл. Ты меня научишь.

– Не думаю.

Реджи дождался, пока его мать отвернется, и пнул меня в голень так сильно, как только мог.

С их дочерью мы уже были знакомы.

– И вот ты здесь, и мама была права: у тебя нет пальца, – заявила Лиллиан Бейтс. Я только что принял ванну – первую за многие недели, – и кожа у меня словно свешивалась с костей, а голова как огнем горела от щелока. Банный халат на мне принадлежал ее отцу, и я так и утопал в нем – перегревшийся, очень сонный и с кружащейся головой.

Лили же, казалось, подросла, похудела и прекрасно чувствовала себя на своем месте. Мы виделись последний раз всего лишь несколько месяцев назад, но девочки взрослеют быстрее своих товарищей. Я заметил, что она начала краситься.

– Как ты лишился пальца? – спросила она.

– Розовые кусты подрезал, – ответил я.

– Врешь, потому что стыдно, или врешь, потому что считаешь, что врать забавно?

– Ни то, ни другое. Вру, потому что правду говорить больно.

– Мама говорит, доктор тебя бросил.

– Он вернется.

Она наморщила нос.

– Когда?

– Нескоро.

– Мама говорит, ты можешь надолго с нами остаться.

– Я не могу.

– Если мама так говорит, значит, можешь. Все всегда выходит по-маминому, – этот факт, казалось, не слишком ее радовал. – Наверное, ты ее новый проект. У нее всегда какой-то проект. Мама твердо верит в общественную деятельность. Она суфражистка. Ты это знал?

– Я даже не знаю, что такое «суфражистка».

Она рассмеялась – будто новенькие, блестящие монетки со звоном упали на серебряный поднос.

– Умом ты никогда не отличался.

– А ты добротой.

– Мама не сказала, куда твой доктор Уортроп уехал.

– Она и не знает.

– А ты знаешь?

– Знал бы, тебе бы не сказал.

– Даже если бы я тебя поцеловала?

– Особенно если бы ты меня поцеловала.

– Ну, я и не собираюсь тебя целовать.

– А я не собираюсь ничего тебе рассказывать.

– Так ты знаешь! – она победительно мне улыбнулась. – Врунишка.

И все равно меня поцеловала.

– Какая жалость, Уильям Джеймс Генри, – сказала она, – что ты слишком юный, слишком робкий и слишком мелкий, и все это разом. Иначе я могла бы счесть тебя привлекательным.

Лили оказалась права. Я был новым проектом ее матери, Эмили. После невыносимой бессонной ночи в одной спальне с Реджи, который мучил меня вопросами и вымаливал истории про монстров, а также обнаружил неприятную склонность к испусканию газов по ночам, мной завладела миссис Бейтс – и сопроводила меня к цирюльнику. Затем она отвела меня к портному, затем – к сапожнику, и наконец, поскольку ее дотошность не уступала ее упрямству, к пастору ее церкви, который больше часа меня допрашивал – пока миссис Бейтс сидела на церковной скамье с закрытыми глазами и, вероятно, молилась за мою бессмертную душу. Я сознался доброму старому пастору, что не был в церкви со смерти своих родителей.

– Тот человек, с которым ты живешь… этот – как ты его назвал? Доктор «ненормативной биологии»? Он человек неверующий?

– Думаю, верующих докторов ненормативной биологии мало, – ответил я. Я вспомнил слова Уортропа накануне того дня, когда он меня бросил: «Нечто в нас тоскует по неописуемому, недостижимому… тому, что не может быть зримо».

– Полагаю, для таких людей, с учетом природы их занятий, это должно быть нормой.

Я не возразил. На самом деле сказать мне было нечего. Перед моим мысленным взором стояло пустое ведро, приготовленное на полу у секционного стола.