Кровавый остров
Шрифт:
– Ты только погляди на себя! – вскричала Лили, когда мы вернулись в дом на Риверсайд Драйв. Она сама только что вошла домой и еще не успела снять школьную форму и накраситься, и выглядела теперь такой, какой я ее запомнил: юная девушка почти моих лет, и ладони у меня от этого почему-то зачесались. – Я едва тебя узнала, Уилл Генри. Ты выглядишь так… – она поискала слово, – по-другому.
Намного позже тем же вечером – в доме Бейтсов нелегко было улучить время, чтобы остаться наедине с собой, – я посмотрелся в зеркало в ванной и был шокирован видом своего отражения. Ничем, кроме разве что сумасшедшинки во взгляде, этот мальчик не походил на Уилла Генри, гревшегося у растопленного расчлененным трупом огня.
Все было по-другому.
Каждое утро подавался плотный завтрак, к которому нам следовало спуститься ровно в шесть. Никому не разрешалось начинать завтракать – а также обедать и ужинать, – пока мистер Бейтс не возьмется за вилку. После завтрака Лили и Реджи отправлялись в школу, мистер Бейтс – «заниматься финансами», а миссис Бейтс принималась за меня. Мое полное неведение о простейших составляющих нормального детства привело ее в ужас. Я никогда не бывал ни в музее, ни на концерте, ни на менестрель-шоу [42] , ни на балете, ни даже в зоопарке. Я никогда не ходил на публичную лекцию, не был в театре, не смотрел волшебного фонаря [43] , не бывал в цирке, не катался на велосипеде, не читал книг Горацио Элджера [44] , не катался на коньках, не запускал змея, не лазал на дерево, не ухаживал за садом и не играл на каком-либо музыкальном инструменте. Я даже в комнатную игру ни в одну не играл! Ни в шарады, ни в жмурки (о которых я знал хотя бы по рассказам), и ни в шляпу; и ни в «охоту на оленя», ни в «визит Купидона» [45] , ни в шарады-пантомимы (о которых я даже не слышал).
42
Американский жанр народного театра XIX века, включавший не только песни и музыку (как может показаться из названия), но также танцы и комические номера. В менестрель-шоу традиционно высмеивались чернокожие люди (которых в основном изображали загримированные белые).
43
Старинный проекционный аппарат. В наше время существует практически то же самое – проектор диафильмов.
44
Чрезвычайно популярный американский детский писатель того времени. В наше время Уилл Генри мог бы сказать с тем же эффектом, что не читал «Гарри Поттера».
45
В отличие от других игр, эти не пережили девятнадцатого века.
– Чем же ты, в таком случае, занимался по вечерам? – осведомилась она.
Отвечать на это мне не хотелось; я искренне опасался, что после такого она упечет доктора в кутузку за оставление ребенка в опасности.
– Помогал доктору.
– Помогал ему с чем?
– С работой.
– Работа? Нет, Уильям, я говорю о «после работы», когда работа заканчивалась.
– Работа никогда не заканчивалась.
– Но когда же ты успевал готовиться?
Я потряс головой. Я не понимал, что она имеет в виду.
– Готовить уроки, Уильям.
– Я не хожу в школу.
Она была поражена. Выяснив, что нога моя не ступала в классную комнату больше двух лет, миссис Бейтс пришла в ярость – в такую ярость, что даже поговорила об этом с мужем.
– Уильям сообщил мне, что после смерти своих родителей ни дня не был в школе, – уведомила она его тем же вечером.
– Хм! Вы словно удивлены.
– Мистер Бейтс, я в ужасе. С ним обращались не лучше, чем с каким-нибудь жутким экспонатом из коллекции Уортропа.
– Я бы скорее выразился, как с одним из инструментов. Еще один полезный приборчик в сумке охотника на монстров.
– Но мы должны что-то сделать!
– Хм. Я знаю, что вы намерены предложить, но, Эмили, у нас нет на это права. Мальчик – наш гость, а не подопечный.
– Он – заблудшая душа, которую привел на наш путь Всевышний. Он израильтянин, побиваемый у дороги! Вы предпочтете стать левитом или самаритянином?
– Предпочитаю остаться епископалианцем [46] .
46
Миссис Бейтс намекает мужу на ветхозаветную притчу: когда разбойники избили путника до полусмерти и бросили у дороги, левит (то есть человек из очень знатного рода) прошел мимо, а самаритянин (самаритян израильтяне презирали) остановился и спас бедняге жизнь. Вместо того, чтобы сделать моральный выбор, мистер Бейтс шутит и уходит от вопроса: епископалианцы – одна из протестантских церквей, к которой он, судя по всему, и принадлежит.
И она замяла тему – но только на время. Эмили Бейтс была не из тех «специалистов», что позволяют ранам загноиться.
В учебные дни я видел Лили нечасто. Днем она училась то фортепиано и скрипке, то балету; ходила по магазинам, друзьям, в парикмахерскую. Мы виделись за завтраком, за ужином и после – когда вся семья собиралась в гостиной, где я успел выучить все игры из семейного репертуара Бейтсов. Шарады я ненавидел, потому что с ними у меня выходило ужасно: я не владел никаким культурным контекстом, на который мог бы опереться. Но карточные игры мне нравились («старая дева» и «старый холостяк», «наши пташки» и «доктор Басби»), а еще – «съедобное-несъедобное», в котором равных мне не было. Когда до меня доходила очередь, я всегда находил, что загадать, какая бы буква алфавита мне ни выпала. «А» – раз плюнуть: антропофаги. «V»? Ну, получайте Vastarus hominis! Икс? С иксом обычно приходилось туго, но только не мне: поглядите-ка, я задумал ксифия!
А вот уик-энды – то было совсем другое. Я и на полчаса не оставался без общества Лили. Велосипедные прогулки в парке (после битого часа тренировок; и хорошо ездить на велосипеде я так никогда и не научился), пикники у реки (когда распогодилось), часы, проведенные в библиотеке штаб-квартиры Общества на углу Бродвея и Двадцать второй улицы (это, конечно, когда удавалось улизнуть: мистер Бейтс питал предубеждение ко всему монстрологическому), и, конечно же, еще больше часов в особняке ее двоюродного дедушки. Лили восторгалась дядюшкой Абрамом.
Она не отказалась от мечты стать первой в мире женщиной-монстрологом. В самом деле, ее знания в этой области были почти энциклопедическими: от красочной истории монстрологии до еще более красочных мастеров этого искусства, от каталога злобных тварей до тонкостей учредительной хартии Общества. Она самоучкой больше узнала о монстрологии, чем я – прожив два года при величайшем монстрологе со времен Баквилля де ла Патри; весьма неловкий для меня факт, на который она не пренебрегала с восторгом указывать при каждой возможности.
– Что ж, – сказал я как-то субботним днем, когда мы сидели меж пыльных томов на четвертом этаже старого оперного театра, и терпение мое лопнуло, – может, я просто тупой.
– Вот и я часто так подумывала.
– Заниматься монстрологией – это не то же самое, что читать о ней книжку, – парировал я.
– То же самое, что читать книжку, это только… читать книжку! – рассмеялась она. – Если б ты выбрал книжки, остался бы при пальце.
У нее были глаза Абрама фон Хельрунга, как у матери: синие, словно горное озеро солнечным осенним днем. И если б вы погрузились под лазурную гладь, вы бы утонули, только чтобы не уходить.
– Куда уехал доктор Уортроп? – вдруг спросила она. Она выпаливала этот вопрос по меньшей мере четырежды в неделю. И я каждый раз отвечал одно и то же, что было чистой правдой:
– Не знаю.
– Что он ищет?
Я перерыл всю библиотеку в поисках рисунка магнификума. В «Энциклопедии чудовищ» имелась о нем длинная статья (одним из авторов был Уортроп), но не было ни картинки, ни даже описания Typhoeus magnificum. Разве что в длинной сноске пересказывались многочисленные фантастические – сиречь неподтвержденные – описания Невиданного. Среди них были и драконоподобное существо, как рассказывал фон Хельрунг, уносившее свои жертвы «выше самых высоких гор», чтобы там в ярости разорвать их на части; и гигантский тролль, расшвыривавший куски добычи с такой силой, что они падали с неба на расстоянии многих миль от того места, где оторвались от тела несчастного; и было огромное червеобразное беспозвоночное – может быть, родич Монгольского Червя Смерти, – плевавшееся ядом с такой скоростью, что буквально распыляло человеческое тело, испаряя его в дымку – которая изливалась затем с неба, превратившись в феномен «красного дождя».