Кровавый приговор
Шрифт:
Бригадиру не нравилось рыться в вещах мертвецов. Он терпеть не мог совать нос в этот маленький храм, в часовню, где хранилась мысль, пережившая того, в чьем уме возникла, или старое чувство. В этих случаях он чувствовал себя незваным гостем.
Он старался двигаться осторожно из уважения к тому, кого больше не было на свете. Ему нужно было рыться в ящиках и шкафах, поднимать ковры и скатерти, сдвигать с мест посуду: это была его работа. Но никто не мог приказать ему делать это без уважения.
Майоне подумал, что доктору Модо, чтобы найти свои улики, приходится рыться в местах гораздо хуже
Недалеко от него, на пороге, спиной к большой комнате, где Кармела Кализе принимала своих клиентов, стоял Ричарди. Комиссар наблюдал за тем, как Майоне проводит обыск, и слушал, как губы мертвой женщины без конца произносят старую поговорку. Платить, платить. Даже уходя из жизни, она думала о доходах и долгах.
Кто знает, что заставляет людей в минуту смерти смотреть назад и цепляться последней мыслью за жизнь — деньги, секс, голод, любовь. Можно понять, когда это происходит с самоубийцами, думал Ричарди. Но те, кого убили? Разве им больше не подошло бы чувствовать страх, ожидание или просто любопытство?
— Нет, комиссар. Была только одна тетрадь — та, которую нашел Чезарано. Никаких других записей. А на тех нет дат.
— Посмотри в постели.
Майоне подошел к неудобному матрасу, лежавшему на старой деревянной кровати. Медленными движениями, словно готовил постель на ночь для себя, он стащил с матраса покрывало и чистое поношенное белье. На матрасе были желтые пятна.
— Она была стара, бедняжка, — сказал Майоне таким тоном, словно извинялся, грустно улыбнулся и посмотрел на комиссара. Потом он поднял матрас. Внизу, в центре бруса, на котором тот лежал, оба увидели маленький сверток в носовом платке. Майоне взял его; Ричарди подошел ближе.
В свертке было несколько банкнот. Сто тридцать лир — приличная сумма. И записка, на которой неровным почерком умершей было написано: «Нунция».
Сквозь открытое окно сюда проникал легкий ветер с моря. Занавески едва заметно покачивались.
Эмму Серруди Арпаджо едва не стошнило: ей казалось, что в воздухе пахнет гнилой рыбой и зловонными водорослями.
Она лежала на диване и смотрела на расписанный фресками потолок. Время, когда она любила этот дом, теперь было очень далеким прошлым. Она помнила события тех дней, но не могла вспомнить ощущения и тем более чувства.
Теперь она проводила почти все время вне дома, а когда находилась в особняке, запиралась в своих комнатах. И сидела в них до часа, когда надо было играть спектакль для прислуги — идти в холодную спальню и ложиться спать рядом с незнакомым мужчиной, за которого она вышла замуж. Кроме тех случаев, когда она решала не возвращаться домой на ночь, ничего не объясняя никому и тем более мужу.
Иногда она думала, что муж — препятствие, преграда, которая стоит между ней и счастьем. А иногда он казался ей несчастным человеком, который старится в тоске и печали. Мариза Каччотоли и другие гадюки, которые ее окружают, могут сколько угодно говорить, что он человек с завидным положением в обществе, твердить про его авторитет и влияние. Для нее ни его авторитет, ни его положение не значили ровным счетом ничего.
Эмма подумала, что если бы она не встретилась с Аттилио, то, может быть, рано или поздно смирилась бы и стала вести ту пустую жизнь, которую ведут женщины ее круга. Благотворительность, канаста, опера, сплетни. Изредка — любовник из числа обожженных солнцем рыбаков, которые поют песни на набережной Партенопе, или голодных рабочих из городка Баньоли. Любовник, который нужен лишь для того, чтобы иметь силы выдержать будущее, которое ничем не отличается от настоящего.
Но ей удалось встретить любовь.
Каждое утро, проснувшись, она начинала считать, сколько минут осталось до того, как она увидит любимого в театре или почувствует на коже прикосновение его рук и его тело на своем теле в одном из тех укромных мест, которые они иногда выбирали. Она уже давно поняла, что не может дышать без него, без его божественной совершенной красоты. Она навсегда потеряла возможность покориться своей судьбе.
При этой мысли она едва не заплакала. Как ей теперь быть? Она подумала о старой гадалке. Проклятая старуха. Это было нелепо, но образы Аттилио и гадалки Кализе были прочно связаны в ее сознании.
День за днем в Эмме крепло убеждение, что гадалка стала основой ее жизни. Она не могла жить без Аттилио, но, чтобы жить с ним, ей были нужны карты.
По сочетаниям королей, тузов и королев старуха читала каждый день будущей жизни Эммы. «У тебя украдут в театре шарф» — и шарф исчез. «Ты споткнешься о нищенку» — и вот перед ней эта нищенка, на земле, и у нищенки болит щиколотка. «Тебе подарят цветы на улице» — и это случилось. «Твоя машина столкнется с телегой» — так в точности и произошло. Множество исполнившихся предсказаний превратили Эмму в рабыню гадалки. Теперь она делала только то, что ей приказывала Кармела Кализе со своими картами.
Именно Кализе сказала ей, что в этом театре для грубой публики она встретит свою великую любовь.
И это случилось.
Сначала Аттилио улыбнулся ей, потом подошел к ней у входа в театр. Она, разумеется, заметила его на сцене. Разве можно не заметить такую красоту? Она улыбнулась, вспомнив об этом, ее сердце забилось сильней от одной мысли о нем, и она затерялась в его глазах, похожих на звездную ночь. Эмма побежала к старухе и рассказала ей все. Та посмотрела на нее ничего не выражающим взглядом, словно ничего не понимала. А может быть, гадалка действительно ее не понимала; может быть, она была лишь посредницей между Эммой и какой-то доброй душой из потустороннего мира, решившей отпустить Эмму на свободу.
Потом были дни, когда Эмма жила и только жила — то в раю, то в аду, запертая в своей тюрьме и смотревшая в потолок. Больше она ни разу не позволила мужу коснуться ее тела. В душе она была женщиной Аттилио и не жалела ни о чем из своей предыдущей жизни. Больше никакого притворства. Она все расставила по местам: продала свои драгоценности и другое имущество — ей и ее любимому надо было позаботиться о своем счастье.
Не хватало лишь одного — согласия старухи. Проклятая ведьма! Эмма снова подумала об ужасной минуте, которую пережила несколько дней назад. О слепой ярости, прилив которой ощутила. Об ужасном условии, которое поставила гадалка — больше не видеть Аттилио даже на сцене. Как же ей быть теперь? Теперь, когда уже нельзя вернуться назад?