Кровное родство. Книга первая
Шрифт:
В эти дни Билли, молчаливый, подавленный, был с Элинор сердечен как никогда за все время их совместной жизни. Для нее случившееся несчастье было ударом, от которого, казалось, она уже никогда не оправится; но на руках у нее оказались крохотные осиротевшие существа – ее внучки, и ей пришлось, превозмогая горе, взять на себя все заботы о них.
Через несколько месяцев после трагедии, выходя из уже закрывавшейся пивной, Билли споткнулся на затемненной улице и упал, заработав сложный перелом малой берцовой кости. Нога срасталась медленно, Билли было трудно ходить, и ему пришлось отказаться от занимаемой
Ветхий домик, который они занимали, был частью ларквудского поместья. В большом особняке места им не нашлось: там располагался теперь дом отдыха для выздоравливающих после ранения офицеров.
В новых условиях Элинор пришлось привыкать жить по новому распорядку. Теперь Билли будил ее еще затемно, в пять утра, с тем чтобы она могла поработать до девяти. И так все семь дней в неделю, без выходных. Но зато эти часы принадлежали только ей; на это краткое время она забывала о холоде, неудобствах, лишениях военного времени, забывала даже о гибели сына, хотя во все остальное время, когда она бодрствовала, мысль о том, что ее мальчика больше нет, неотступно сверлила ее мозг, заполняя все безнадежностью, отнимая душевные и телесные силы. Но Элинор страницу за страницей описывала богатые одежды, изысканные драгоценности и роскошные пиры, уходя, как в единственное убежище, в праздную, щедрую, романтическую жизнь елизаветинской Англии.
Все остальное ее время уходило на то, чтобы присматривать за тремя малышками, с бою добывать что-нибудь в магазине, готовить и кормить девочек и делать все домашние дела, несмотря на отсутствие электричества, водопровода и даже элементарных удобств: деревянный туалет находился в глубине сада, а воду надо было качать насосом, установленным во дворе. Однако Элинор сумела отрешаться от этих проблем и старалась замечать только романтическое очарование своего нового жилища. Их домик стоял на южном склоне поросшего лесом холма, из его окон открывался вид на уходящие вдаль мягкими волнами поля, которые начинались сразу же за небольшим аккуратным огородиком, устроенным Билли. Элинор по душе пришелся деревенский покой, особенно зимой, в холодные, ясные и снежные дни. А летом, когда ветер гнал рябь по полям спелой пшеницы, Элинор всегда вспоминала детство, хотя английские поля выглядели крохотными по сравнению с привычными ей просторами Миннесоты.
Элинор до беспамятства любила своих маленьких внучек. Все находили девочек на редкость хорошенькими, особенно отмечая, что все три унаследовали от Билли его необыкновенные глаза – большие, ярко-аквамариновые, торжественно и загадочно взиравшие на мир. Клер, старшая, была хрупкой, темноволосой и спокойной, как ее отец в детстве. Аннабел напоминала Элинор ребенком: розовощекая пышка с копной густых волос, из золотистой рамки которых выглядывало милое круглое личико. Миранда, самая младшая из всех, была бледненькой, веснушчатой и очень маленькой для своего возраста.
– Да, нам очень повезло, – с улыбкой отвечала Элинор, когда кто-нибудь принимался рассыпать ей комплименты по поводу этого очаровательного трио. Однако, несмотря на ее горячую любовь к
Всякий раз, когда ее глаза встречались с аквамариновым взглядом одной из малышек, перед ее мысленным взором вставал маленький Эдвард, и вся ее душа сжималась от тоски. Она мучила себя раскаянием – почему она уделяла Эдварду так мало внимания, когда он был рядом с ней, в той же комнате, а она в это время гладила, штопала или просто слушала радио? Всякий раз, когда она вспоминала любимого сына, сердце ее пронзала почти физическая боль. И, чтобы не поддаться горю и не разрыдаться в присутствии девочек, усилием воли она заставляла себя переключаться на обдумывание дальнейших деталей своей книги. Это всегда отвлекало ее от тяжелых мыслей.
Воскресенье, 5 августа 1945 года
Элинор завершила свой новый, четвертый по счету роман, над которым работала почти два года, и практически все это время не без удовольствия. Она убедила себя, что ей приятно вставать до рассвета, чтобы приняться за работу, хотя последняя зима была такой холодной, что перед тем, как сесть за письменный стол, она облачалась в пальто, накрывала колени одеялом, а под ноги приходилось класть бутылку с горячей водой.
Элинор писала целыми днями напролет. Зная, что завершающий этап работы требует от нее максимального напряжения сил и внимания, Билли следил за тем, чтобы ничто не мешало ей и не отвлекало ее. Он сам приносил жене на стол горячий чай или суп и уносил остывшие, к которым Элинор порой так и не прикасалась.
В этот вечер, вскоре после того, как пробило одиннадцать, Элинор наконец положила ручку, сняла очки, протерла глаза, потянулась и, как всякий уважающий себя писатель, начала сомневаться.
Может быть, книгу следовало бы озаглавить не „Смертельная удача", а „Роковая удача". Элинор не хотелось, чтобы это звучало как название какого-то детектива, хотя ее только что оконченный роман был именно таким: в нем рассказывалось о цепи убийств, совершаемых, чтобы завладеть состоянием, в одной семье елизаветинских времен.
Элинор снова потянулась. Ей захотелось выйти из дома и подышать свежим воздухом. И еще ей хотелось выпить. А еще она была голодна. Спать ей совсем не хотелось, голова была легкой и пустой.
В кухонном шкафу стояла бутылка сидра; в металлическом сетчатом ящике для продуктов, висевшем с наружной стороны кухонной двери, лежала баранья отбивная. Элинор пожарила себе отбивную, запила ее сидром. В этот поздний час ей казалось, что на всем белом свете нет никого, кроме нее, и ей было хорошо. Она взяла с кухонного стола номер „Дейли телеграф", раскрыла его на той странице, где помещался кроссворд, и начала было его разгадывать, но передумала: ей никогда не удавалось дорешать ни один кроссворд до конца, а это задевало ее самолюбие. Она вновь просмотрела заголовки статей: ничего особенного в мире не происходило.