Кровные узы

Впервые за последнее десятилетие Хаким поймал себя на мысли, что всерьез обдумывает, а не покинуть ли Санктуарий, ставший ему вторым домом.

Высунувшись из окна верхнего этажа дворца, он рассматривал город — его вид расстроил его. Хаким обычно с наслаждением бродил по улицам, и когда был рассказчиком, и теперь, будучи советником бейсибской императрицы. В городе всегда кипел водоворот жизни, сдобренный терпким органическим запахом болот, который Хаким буквально впитывал в себя вместе с городскими слухами. Теперь, однако, рассказчик редко выходил на улицы, чтобы вкусить его.

Не то чтобы он стал опасаться

за свою жизнь, нет. Был он обязан этим своему прошлому положению в обществе, всем известным беспристрастностью и безобидностью, почтением к его должности советника бейсы или сочетанию всех этих обстоятельств, но к нему, когда он бродил по улицам, никто никогда не приставал. И тем не менее теперь он все чаще прятался в тени дворцовых коридоров, пытаясь избавить свое сердце от боли лицезреть то, что происходило с его любимым Санктуарием.

Душа города была рождена родителями, зовущимися Нищета и Отчаяние. Но, проклиная преступность и грязь, Хаким все же испытывал тайную гордость за врожденную стойкость обитателей Санктуария. Несмотря на все испытания, которые выпали на его долю благодаря злодейке-судьбе и Ранканской империи, народ Санктуария не терял оптимизма, присущего хищнику сточных канав. И тем ярче сверкали здесь краткие мгновения нежности и жертвенного героизма, являясь неоспоримыми доказательствами силы человеческого духа.

А потом произошли два события: появились бейсибцы, и Бог Громовержец то ли умер, то ли оказался в забвении.

Одновременно с процветанием Санктуария в результате вливания бейсибских денег, влияние и могущество империи стали чахнуть и сама суть города изменилась. Вместо стихийных яростных стычек за выживание город погряз в пучине эгоистичной борьбы за власть, оказавшейся непоправимо разрушительной. Вместо отчаяния и нищеты над городом навис смрад жадности. Именно он душил Хакима.

Возможно, ему следует уехать… и поскорее, пока нынешние беспорядки не смоют последние приятные воспоминания. Если город твердо стал на путь порока, он не представляет себе…

— Ты очень молчалив, мудрец, для человека, зарабатывающего на жизнь проворным языком.

Очнувшись от грустных размышлений, Хаким обернулся и увидел, что Шупансея, живое воплощение Матери Бей и наследственная, хотя и изгнанная правительница Бейсибской империи, смотрит на него с довольной улыбкой ребенка, поймавшего своего учителя на ошибке в правописании.

— Прошу прощения, о бейса, я не слышал, как вы подошли.

— Здесь никого нет, Хаким. Оставь этикет для посторонних глаз. К тому же сомневаюсь, что ты услышал бы приближение даже целого войска. Где твоя хваленая настороженность, которую ты так старался привить мне?

— Я… я размышлял.

Улыбка на лице бейсы исчезла, уступив место озабоченности. Шупансея нежно положила ладонь на руку своего советника.

— В последнее время ты выглядишь несчастным, о мудрец. Мне не хватает бесед, которые мы вели вдвоем. Сегодня я специально выкроила время, чтобы отыскать тебя и понять, что у тебя на уме. Ты так часто помогал мне в прошлом, что одним золотом за это не расплатиться. Скажи, что тебя тревожит? Могу ли я чем-то облегчить твои заботы?

Несмотря на подавленное состояние, Хаким был тронут чистосердечной заботой со стороны этой молодой женщины, рожденной для того, чтобы править империей, а вместо этого оказавшейся в Санктуарии. Хотя рассказчик инстинктивно пожелал скрыть свои чувства, все же он ощутил потребность ответить искренне.

— Я боюсь за свой город, — сказал он, снова поворачиваясь к окну. — Люди сильно изменились со времени вашего появления. Не то чтобы я виню вас, — поспешно поправился он, — вам нужно было где-то остановиться, и уж конечно же, ваш народ сделал все возможное, чтобы приспособиться к совершенно необычному, насколько я знаю, и зачастую враждебному окружению. Нет. Случившееся с городом — дело рук самих его жителей. Да, это правда, многим переменам мы обязаны Ранканской империи — что ж, видно, такова воля богов. И все же я боюсь, что жители города потеряли волю и, уж точно, разум, которые позволили бы им пережить перемены, а они последуют так же неизбежно, как за молнией следует гром. Уже сейчас ранканский император собирает войско…

Хаким замолчал на полуслове, увидев, что бейса беззвучно смеется.

— Я не собирался веселить вас, — натянуто произнес он, едва сдерживая гнев. — Мне известно, что проблемы простого рассказчика бледнеют в сравнении с…

— Прости меня, мудрец. Я не хотела обидеть тебя. Просто ты… Пожалуйста, позволь на этот раз мне стать учителем.

К удивлению Хакима, она встала рядом с ним у окна и перевесилась через подоконник так, что только кончики пальцев босых ног служили ей опорой.

— Боюсь, ты смотришь на все слишком однобоко, — серьезно проговорила бейса. — Тебе так много известно о Санктуарии, ты так давно наблюдаешь за его людьми, что тебя захлестнули внешние перемены, сделав слепым к скрытым внутренним течениям. Позволь сказать тебе, что вижу я, человек в Санктуарии новый.

Ты недооцениваешь свой город, мудрец. Ты любишь его так сильно, как, думаешь, не любит его никто. Но это в корне не верно. За два года, с тех пор как сюда прибыл мой народ, я еще не встретила мужчину, женщину или ребенка, которые, несмотря на громогласные утверждения обратного, не испытывали бы к Санктуарию чувств таких же глубоких, как твои, хотя, возможно, они и выказывают их несколько иначе. И, к своему удивлению, хочу заметить, что их чувства очень заразительны.

Увидев изумленный взгляд Хакима, императрица снова рассмеялась.

— Да, я нахожу, что, несмотря даже на тот факт, что в моих жилах течет кровь сорока поколений бейс нашей островной империи, ни я, ни моя богиня не оказались неуязвимыми перед очарованием вашего города. Сначала он казался мне варварским и жестоким, каковым он и является на самом деле, но в нем есть некие заразительные силы и стремления, напрочь отсутствующие у моего очень цивилизованного народа. Хоть ты и опасаешься, что все это кануло в Лету, я, глядя свежим взглядом, заверяю тебя, что все осталось, как есть, даже если не стало сильнее с тех пор, как появились мы. Черт с ней, с этой суматохой из-за денег и власти, Санктуарий по-прежнему Санктуарий. И если вдруг возникнет внешняя угроза городу, его народ станет грудью на его защиту и сделает все необходимое, чтобы сохранить независимость и свободу, ради которых он столько воевал. И бейсибцы будут на его стороне, ибо я и мой народ тоже теперь часть Санктуария, как ты и тебе подобные.

После этих слов бейса погрузилась в молчание, и они, стоя бок о бок, изучали город — живые символы старого и нового Санктуария. Погруженные каждый в собственные мысли, оба отчаянно надеялись, что бейса права.

В саду у лестницы рос персик. Деревце было еще совсем маленькое, и Джилла укрывала его корни соломой, оберегая от холода, и поливала драгоценной влагой, когда на небе палило солнце. Она заботилась о персике так же, как заботилась о своих детях. Растение пережило войну, колдунов и непогоду, но в горькую весну визита императора в Санктуарий деревце стояло почти голое: лишь по одному листочку было на изогнутых ветвях, а цветы не появились вовсе.