Шрифт:
Прошла неделя с тех пор, как я кормил собак последний раз.
Не потому что я их не любил. Не потому что я наслаждаюсь, мучая животных. Полагаю, вы можете сказать, что своих собак я люблю, хотя не уверен, что любовь моя похожа на любовь обычного человека. Точно не знаю, потому что всегда имел дело исключительно с собственными чувствами. Однако, глядя на то, как большинство людей оплакивают покойных родных, могу сказать, что любят они более глубоко, чем я.
Мне довелось повидать много мёртвых близких. И я видел множество бьющихся в истерике матерей, отцов и прочих родственников.
Однако лично меня это не расстраивало никогда.
Оттого я и не кормил собак. Потому что они тоже должны были делать работу. А делали они её лучше всего, когда были голодными, слегка разозлёнными. Обращаться с ними нужно грубо, держа их почти всё время взаперти, в тесноте, тыча в них палкой несколько раз в день. Не для того, чтобы причинить им вред, совсем нет. Просто потому, что собакам необходима боль.
Они находились в задней части фургона и создавали жуткий шум. Потому что понимали, зачем их везут. Они знали, что после долгой недели приближается время кормёжки.
Я взглянул на газетный заголовок: Тревис и Этель Монтгомери. Празднование шестидесятой годовщины свадьбы в общественном центре Тарплея. Приглашают всех. Там была фотография держащейся за руки милой пожилой пары, которая улыбалась друг другу, словно молодые влюблённые.
Я припарковал фургон и, обходя его, постучал по стенке, просто чтобы разозлить собак. Те сразу стали лаять и беситься у себя клетках, и я понял, что бедняги, должно быть, совсем умирают от голода.
Над входом висел большой плакат с улыбающимися лицами юбиляров. К дверным ручкам были привязаны разноцветные воздушные шарики, которые подпрыгивали от щекотавшего их ветерка. Линии конфетти на дорожке напоминали рассыпанные фрукты.
Я приехал последним. Снаружи никого не было, в то время как автомобильная стоянка была переполнена, несколько машин стояло даже на тротуаре. Я подошёл к дверям и прислушался. Довольно тихо. Слабый невнятный шум, затем бурный взрыв смеха.
Открыв двойные двери, я вошёл внутрь.
Супруги, держась за руки, сидели на сцене, спиной к зрителям. Их поблёкшие серые глаза были прикованы к слайдам, которые показывали на стене позади сцены, лица расплывались в улыбках. Я не слышал, рассказывали о них что-нибудь или нет, но большого значения это не имело. Старые фотографии супругов, влюблённых и молодых, сделанные в разное время, в разных уголках страны, могли у любого вызвать улыбку. Даже я, глядя на них, поддался их обаянию и на минуту замер на месте.
Пока очарованные родители восхищённо смотрели слайды, проживая вместе со старичками-юбилярами длинную романтическую жизнь, на другом конце зала играли предоставленные сами себе малыши. Группка юнцов, заливаясь смехом, шумела и толкала друг дружку. Напротив них подростки закатывали глаза и бурчали про то, какие же тупые у них предки, притащившие их в это дебильное место, когда по ящику шло любимое шоу.
Я остановился на несколько минут. Наблюдал.
Мне было слышно, как лают собаки. Сомневаюсь, что кто-то ещё это слышал. Вообще, не думаю, что кто-нибудь меня здесь заметил.
Я вышел на улицу и по пути к машине пнул ногой взлетевшее в воздух конфетти. Пока я отпирал двери фургона, собаки притихли. Даже когда открыл клетки, они ждали команды, чтобы выскочить наружу. Родезийские риджбеки. [1] Здоровенные. Их используют в Африке для охоты на львов. Хорошие, преданные собаки. Как всегда, я чувствовал себя немного расстроенным из-за того, что пришлось мучить их голодом.
1
Порода охотничьих собак, выведенная в Южной Африке — (прим. перев.).
Они проследовали со мной к входным дверям. Стали принюхиваться и облизывать пасти. Почуяли запах мяса внутри. Я ничего им не говорил, да и не требовалось.
Я слегка приоткрыл одну из дверей. Будто танцуя, по ней застучали воздушные шарики, и, словно снабжённые клыками пушечные ядра, мимо меня пронеслись собаки.
Крики раздались ещё до того, как я успел закрыть дверь.
Я закурил сигарету и привалился к фургону. Рассматривал небеса, исчерченные всполохами красного и оранжевого цветов. Я даже чувствовал языком свежую цитрусовую мякоть во рту.
По дверям загрохотало. По ним молотили ноги и стучали кулаки. Двери так сильно тряслись, что на мгновение мне показалось, что они могут распахнуться. Разумеется, этого не произошло. Я не связывал их цепью, ничего подобного. Это Господь сделал так, чтобы они оставались закрытыми. Принял меры, чтобы раньше времени никто не ушёл.
Я выкурил три с половиной сигареты, прежде чем красный с оранжевым стали бледнеть, будто их отстирали в прачечной. Тускнели, превращаясь в нейтральный серый цвет.
Людей внутри было много, их крики смешались в единый громкий, надрывный звук. Я прикрыл глаза, сосредоточился и стал выделять из него отдельные составляющие. Мужчины и женщины. Дети. Возраст в данном случае не имел никакого значения. Дети также были не более (или менее) предпочтительны, чем кто-либо другой.
Должен сказать, что цвета стали едва различимы. Равновесие практически восстановилось, и работа моя на некоторое время закончилась.
Двери распахнулись и те, кто ещё мог передвигаться на ногах, бросились врассыпную в разные стороны. Некоторые из них были целы и невредимы так же, как и тогда, когда улыбаясь, смотрели фотографии на стене и слушали воспоминания пожилой пары.
Большинство же были окровавлены и выглядели очень плохо. Значительная часть бежавших имела раны от укусов и зажимала руками те места, где отсутствовали большие куски плоти.
Я позволил им рассеяться и удрать в безопасное место. Меня они не видели, а так как небо опять стало серым, то и повода не было взяться за них снова.
Подождав, пока последний способный передвигаться самостоятельно выбежит наружу, я затоптал окурок и вошёл.
Старики так и остались на сцене. Женщина лежала на спине. Живот был разодран, и внутренности вывалились наружу, словно мусор из опрокинутого ведра. Одна из собак была рядом и, облизывая с морды кровь, жевала то, что, скорее всего, было печенью. По другую сторону от женщины находился её муж. Сильно искусанный, но живой. Рыдая над ней, он тряс её и кричал, чтобы она очнулась. Из его изуродованной голени торчала кость, и лоскуты бледной кожи свисали вниз, подобно лентам, украшавшим стены и потолок.