Кровоточащий город
Шрифт:
— Ты ведь на английский, да? Может, сядешь к нам? Только стул надо принести. Меня зовут Генри Грей.
Сдружились мы быстро и вовсю трепались уже по пути из бара в клуб, а потом из клуба в его комнату, забитую книгами и безделушками, завешенную дорогими шторами и заваленную яркими подушками. На стенах висели черно-белые фотографии. В первые дни знакомства мы почти не спали — вместе исследовали город, засиживались допоздна за разговорами. Эксцентричный, застенчивый, доверчивый, он говорил негромко, слегка пришепетывая, и будто вылавливал из воздуха нужные слова длинными, костлявыми пальцами. Его по-прежнему сопровождали девушки; им нравилось смотреть, как он танцует — дергано прыгая, полностью отдавшись музыке, освободившись на мгновение от обычной
Эдинбург проносился в череде торжественных обедов, вечеринок, шумных балов и посещений великолепных домов Северного нагорья. Пользуясь помощью и поддержкой Генри, я врал направо и налево, сочинял истории, дававшие право по крайней мере на разовый пропуск, краткосрочный входной билет в высшее общество. Срываясь с лекций, мы с Генри шли в паб, из паба отправлялись встречать Веро и потом, уже набравшись, шли обедать и на танцы.
Веро вошла в мою жизнь еще во время Недели первокурсников. В тот вечер Генри обедал с другом своего отца, а я отправился в бар «Вуду-Румз» на вечеринку для студентов английского. На мне был взятый напрокат смокинг с пристегивающимся галстуком, в котором я чувствовал себя неловко и неуместно среди мальчиков в приталенных пиджаках и девочек в серебристых платьях. Гремела музыка, и мне скоро надоело смотреть на красивых блондинок, грациозно ковыляющих через зал к мальчикам, которых они знали годами, с которыми ходили в местные частные школы и которые были первыми, кто залез под резинку их приличныхбелых трусиков.
Я вышел в сентябрьскую ночь. Помню возбужденные толпы у «Кафе Рояль», блеск Принсез-стрит, простертой передо мной подобно унизанной браслетами руке. Я закурил, отстегнул галстук и бросил его на тротуар. Какой-то шум привлек мое внимание. Я поднял голову — с балкона «Балморала» на меня смотрела девушка. Внизу поблескивали осколки упавшего стакана. Она послала мне воздушный поцелуй и вернулась в комнату. Я пересек улицу и через тяжелые вращающиеся двери вошел в отель.
Я сидел в полутемном баре, пил пиво и трепался с барменом. Бармен был аспирантом, и мы говорили о его работе и о холодной зиме, когда он вдруг замолчал. Я обернулся — в вестибюле, вполоборота к нам, стояла та самая девушка с балкона. Она была в черном платье с глубоким вырезом на спине и туфлях на высоком каблуке, и прямо над ней висела большая люстра. В ярком свете девушка выглядела как на черно-белой фотографии. Свет падал на ее бледную кожу, черные волосы, черные брови. Наши с барменом взгляды соскользнули к красным, влажным от шампанского губам. Откинув голову, она рассмеялась и шагнула из света в темноту.
Секунду или две бармен стоял ошарашенный, а потом замахал рукой, будто выпроваживая меня вон:
— Иди за ней. Догони! Пиво за мной.
Я вышел. Ночь выдалась прохладная. В конце террасы, ближе к стальной крыше железнодорожного вокзала, тлел красный уголек. Девушка стояла там, курила. Когда я подошел, она улыбнулась, обняла меня и поцеловала. Запах дыма и выпивки, сухой от шампанского рот. Она отстранилась, и я накинул смокинг на ее голые, покрытые гусиной кожей плечи. Зажав в губах сигарету, девушка усмехнулась, подняла воротник и сложила руки на груди.
— Привет, я — Вероник. Друзья называют меня Веро. А тебя как зовут? Ты очень милый.
В отель мы возвратились, держась за руки. Веро метнулась к столу портье, взяла шоколадку в фольге, развернула. Обертка прошелестела на пол. Веро сунула темный квадратик в рот и, задумчиво жуя, приблизилась ко мне. Любая другая девушка нашего возраста, надевшая туфли на таком высоком каблуке, смахивала бы на проститутку, но Веро они лишь добавляли изысканности. В лифте она поцеловала меня еще раз, и я ощутил горечь шоколада, прилипшего к языку и оставшегося пленкой на зубах. Я пробежал пальцами по ее спине и почувствовал напряжение в плечах, нащупал мягкие хрящики позвоночника. Голос у нее был низкий, глубокий и плутоватый.
— Я здесь на вечеринке. Какой-то парень снял целый этаж, а девушка с
Створки лифта разошлись, и кабину заполнили музыка, сигаретный дым и смех. Веро шла по коридору первой, открывая по пути двери, выискивая вино. Навстречу нам брел, пошатываясь, парень в клетчатых брюках и расстегнутом смокинге.
— Веро. Слава богу. Думал, ты уже ушла. Как хорошо, что ты здесь. Все собираются в зале. Пойдем потанцуем. — Он потянул ее за руку.
— Спасибо, но она не пойдет. — Я шагнул вперед.
— А ты кто такой? — Он попытался рассмотреть меня сквозь пьяную пелену, но только покраснел от усилия.
— Чарли Уэйлз. Друг Веро. Она меня пригласила. Ничего? Приятно познакомиться.
Мы протиснулись мимо него в комнату, пробились через плотную, потную толпу и, прихватив по пути бутылку шампанского, вышли на балкон. Сидели, выпивали, разговаривали. По ходу выяснилось, что мы живем в одном крыле, что она присматривается ко мне уже несколько дней, что я несколько раз проходил мимо и что она уже воспринимает меня как старого знакомого, с которым пока еще не встретилась. Мы нежно поцеловались, а потом устроились в уголке, укрыв ноги моим смокингом. Позлащенные дни.
Помню один рассвет. Октябрь нашего последнего курса. К тому времени мы с Веро уже расстались, сошлись, снова расстались и встречались с другими. Но при этом наша троица — она, Генри и я — оставалась неразлучной. Мы полетели на юг Франции, куда нас пригласили знакомые ребята, загрузились в самолет до Ниццы, изображали скуку, но втайне торжествовали. Проведя ночь в каком-то клубе в Каннах, мы возвращались на допотопных мопедах, разгоняя густой утренний воздух пронзительными гудками, взбираясь на холмы, пахнущие розмарином, лавандой и диким фенхелем. Потом, словно сброшенные шлепанцы, валялись у бассейна. Рассветное небо напоминало раковину моллюска — розовое растворялось в белом. Над бассейном, ловя насекомых, носились ласточки, и вода раскрашивала их рыжевато-коричневые грудки лазурью. Веро опустила ноги в воду, и размытый свет фонарей пополз по ним дерзкими пальчиками, теряясь в тени между бедрами, под джинсовой мини-юбкой.
Один из близнецов, чьим родителям и принадлежал дом, свернул пару косячков, и мы лежали, пуская дым в небо. Генри рассказывал об образовании облаков и миграционных маршрутах птиц. Веро положила руку мне на грудь, и я, наклонившись, укусил ее между большим и указательным пальцами. Она еще глубже сунула ладонь мне в рот, поморщилась от боли, но тут же улыбнулась. Потом скатилась в бассейн, нырнула и поплыла под водой. Распущенные черные волосы тянулись за ней, как шлейф водорослей. Сбросив юбку и стащив футболку, она вылезла на другой стороне бассейна в одних трусиках. Парни засвистели, а Веро повернулась и посмотрела на меня. Позади нее вставало солнце.
Я хотел жить с той же беззаботной легкостью, что была привычной для наших друзей в Эдинбурге. Хотел идти по жизни такой же невесомой поступью, не обращая внимания и даже не ведая о бремени существования, стиснутого суровой необходимостью. Я хотел предложить Веро именно такую жизнь, обеспечить ей будущее с бездумными тратами и беззаботным сумасбродством, которого она жаждала.
Когда она бросила меня в первый раз, ближе к концу первого семестра, я сгорал от ревности, видя, какими подарками забрасывают ее новые аристократические бойфренды. Я говорил себе, что она просто играет, ждет, пока я разбогатею и стану им ровней. Частенько я сидел в изножье ее кровати, а она рассказывала об очередном разрыве. Слушая Веро, я листал валявшиеся у нее на столе глянцевые журналы по моде и интерьеру и нисколько не сомневался, что если бы мог покупать ей эти шикарные платья, снимать для нее номера в этих выкрашенных солнцем отелях, обставлять дом этой роскошной мебелью, она снова была бы моей. И когда мы уехали в Лондон, у меня было лишь одно желание — молниеносно и невероятно разбогатеть.