Кровью омытые. Борис и Глеб
Шрифт:
— Князь, — сказал рыжебородый глазастый староста Неревского конца Горислав, — нет у нас к тебе веры, а потому явились, чтобы указать путь из Нова Города.
На губах старосты ухмылка хмельная, а товарищи его головами качают, посмеиваются. Злость разобрала князя Ярослава, едва сдержался. Сказал с виду спокойно:
— Не стану перечить, люди именитые, и завтра покину город. Однако по доброму обычаю прошу в горницу, выпьем на прощание и оттрапезуем сообща.
Расселись незваные гости за стол, пьют, веселятся, а когда захмелели,
— Уложите тела на повозки, развезите по домам…
На рассвете Ярослав с дружиной и варягами покинул Новгород и остановился за валами и крепостными сооружениями Старой Русы, а новгородцам отправил письмо. В нем князь писал, коли я вам неугоден, то поищите себе иного посадника.
Боняк сидел на ковре у шатра, скрестив ноги, и, щурясь, смотрел, как дюжие печенеги, засучив рукава, свежевали забитую молодую лошадь. Сняв шкуру, ловко разделывали на куски окровавленное мясо. Отделив жирную часть, резали на пласты тонкими слоями, солили и пересыпали их сухими душистыми травами, заготовленными впрок еще с осени. А в стороне печенег перебирал кишки, мыл, чистил.
Хан любил смотреть, как печенеги начиняют кишки мясом слой за слоем, перемежая жирный пласт с нежирным. Потом повесят на ветру, а когда они привянут, прокоптят на угольях. Печенеги готовили казылык. Боняк любил его, как любил отец и дед. Он ел казылык по утрам, запивая холодным кумысом.
С восходом солнца вокруг становища хана по всей степи, где паслись табуны лошадей, стада быков, коров, коз и овец, возле юрт и кибиток задымились костры. Степь огласилась говором и криками, ржанием лошадей и ревом скота.
Боняк поморщился. С годами он сделался раздражительным и не сдерживал злобы. Жизнь доставляла ему мало радости. Даже юрты своих жен он сначала запретил ставить рядом со своим шатром, а потом велел разослать жен по дальним улусам, оставив при себе самую старшую, заменившую ему мать, и самую юную, совсем еще девочку, которая временами растапливала его зачерствелое сердце.
Во гневе Боняк искал успокоения в дикой скачке, и нукеры едва поспевали за ним. Хан осаживал коня у табуна, и при виде лошадей, еще не объезженных, полудиких, его сердце отходило…
Пригревало солнце, и Боняк велел рабу стащить с него теплый халат. Выпив чашу кумыса, облизнул губы. Кумыс был холодным, освежающим. Достав с серебряного блюда кусок жареного мяса, хан принялся жевать лениво. Баранина сочная, пропахшая дымом. Глядя на блюдо, он вспомнил, оно досталось ему в один из набегов на Урусию.
Но вот хан обратил взор на нукеров, стоявших у входа в шатер. Ему показалось, что один из них зевает. Поманив сидевшего на корточках начальника стражи, Боняк бросил раздраженно:
— Разгони сон Мамишу.
Начальник стражи легко вскочил, огрел караульного плетью, после чего снова сел на прежнее место, а Боняк, прикрыв глаза, задумался.
Топот и ржание промчавшегося вдали табуна напомнили хану то время, когда водил орду на Русь. То было время его молодости, когда кровь горячила. Но разве не доставляли радости ему те набеги, какие совершал и позже?
Теперь Боняк считал, что настала самая пора послать орду на Русь. Инвер сообщил, что переяславский воевода Попович отправился в землю ляхов, а конязь Владимир готовится к войне с Новгородом…
Повалившись на ковер, хан захрапел и не слышал, как в становище приехали дворский Онфим с женой. Боняка не стали будить, поостереглись, дождались, когда проснется, начальник караула доложил о приезде его сестры. Боняк зевнул:
— Поставьте им юрту, а завтра я спрошу, зачем они проделали столь длинную дорогу.
На правом берегу Днепра верстах в тридцати от Киева красуется крепостными укреплениями городок княгини Ольги, бабки князя Владимира Святославовича — Вышгород.
Деревянные стены детинца на возвышенности, ров и вал служили надежной защитой от печенегов. За крепостными стенами старые Ольгины хоромы, терема бояр вышгородских, кичливых, мнивших себя не ниже киевских. А за детинцем селился ремесленный люд: городенцы, строители укреплений, древоделы, искусно возводившие терема, гончары. Своей слободой жили знатные мастера цветной кровли, державшие свое умение под великим секретом.
Ходили о Вышгороде мрачные слухи, что есть в детинце яма, куда бросают княжьих ослушников. И нет из нее спасения. Когда везли Святополка в Вышгород, страх душу леденил, ужли навек в яму упрячут?
Ан нет. Поселили князя с Марысей в старых хоромах, караул сняли. Захаживали к Святополку бояре вышгородские. Чаще всех Тальц и Еловит. От них стало известно ему, что Путша дал знать королю. Однако Святополк на Болеслава надежды не держал. А княгиня Марыся не раз нашептывала:
— Сбежим к королю.
Святополк пугался, просил:
— Не доводи до греха, Марыся, изловят, в яме сгноят…
В Вышгород Владимир Святославович не наведывался, будто забыл о Святополке. Но однажды появился в Вышгороде княжич Борис и сражу же направился к Святополку. Опальный князь его приходу не слишком обрадовался. Спросил, хмурясь:
— Уж ли разделить мои страдания намерился?
И в смешке закашлялся. Борис головой покачал:
— Брате мой старший, как мог ты в дурном меня уличить? Я ль не упрашивал великого князя, к милости его взывал?
— Так почему в Туров не воротит?
— Аль сам не догадываешься? Короля и латинян опасается. Они тя подстрекать начнут.
Святополк усмехнулся:
— Так что же мне, в Вышгороде сидеть?
— Зачем же, великий князь намерился Ростов дать те.
— В Ростов? Вишь! А тя, Борис, в Киеве?