Кровью омытые. Борис и Глеб
Шрифт:
Молодки внимания на княжича не обратили, а Борис, обойдя пустынный торг, день воскресный, оказался на пустыре, где бригада артельщиков ставила церковь. Работали споро. За неделю подняли стены в три человеческих роста, а теперь готовили бревна под крышу и звонницу.
Площадка усеяна щепками, пахло сосной. Над костром булькал в чане смоляной вар. Бородатый артельщик встретил Бориса как старого знакомого:
— Припоздал, княже, крепок сон твой. Ну-тко держи топор.
Поплевав на ладони, Борис сделал на бревне
Нравилось княжичу плотницкое мастерство. Прошлым летом стрельницу перекладывали, так Борис и бревна рубил, и венец вязал.
Княжичу весело, работалось легко. Вскоре сделалось жарко, и он сбросил суконный кафтан.
— Взопрел? — озорно выкрикнул мастер, годами не старше Бориса.
— Маленько есть…
К полудню, когда в медном закопченном котле бородатый артельщик доваривал щи, Борис воткнул топор в бревно, надел кафтан, уходить собрался. Артельный староста остановил его:
— Э, княже, не дело, артелью работали, артелью и щи хлебать будем. Ну-тко, мужики, дайте княжичу ложку нашенскую, не серебряную, деревянную, да поболе.
— Аль я отказываюсь? — Борис рукавом вытер лоб. — Щи у вас наваристые, с потрохом. расселись мужики на бревнах, за еду принялись степенно. Поочередно черпали из котла. Похрустывая луковицей, Борис жевал ломоть ржаного хлеба, и у него было радостно на душе, чувствовал удовлетворение.
Старый артельщик сказал:
— Храм возводить — благое творить во славу Божью…
Проходил мимо воевода Свенельд, увидел, как молодой князь ловко топором орудует, сказал Владимиру:
— Борис-то в плотницком деле преуспел.
— Князю все сгодится, — ответил Владимир. — Чать, не забыл, как на Киев шли, дорогу гатили и мосты ставили?
— Помню, хоть и время тому минуло. Молоды были, кровь играла, и как Рогнеду на щит брали, тоже не забыл.
Владимир глазами сверкнул:
— Было такое, а ныне вот гадаю, какой удел Борису выделить. Я в его лета в Новгороде хозяином был.
— Так то ты, великий князь.
— Одиночества страшусь, Свенельд, покинет меня Борис, тоска вконец одолеет.
Воевода брови поднял:
— С тобой мы — бояре, дружина верная.
— То так, но кто душу отогреет?
— А не правду ли говорил иерей Анастас, те жениться надобно.
Усмехнулся Владимир:
— Много женщин повидал я, воевода, и они во мне не великого князя видели, а мужчину. Слышь, мужчину!
Так к чему на склоне лет мне, Владимиру, на брачном ложе позор испытывать?
Свенельд не возразил, видать, почуял Владимир, лета подкрались, а прежде сколько наложниц имел! Жен менял не единожды… А поди ж ты, Анна, гречанка, всех затмила…
И воевода на иное речь перевел:
— В Гору поднимался, и ровно весной пахнуло.
— Не рано ль, еще ползимы впереди.
— То так, да сколь ни морозь, а тепло переборет.
— Весна, время печенежина, надобно засеки усиливать.
Ушел Свенельд, седой, грузный, а Владимир вспомнил, каким он был в молодости стройным, в движении быстрым, в бою страха не ведал, отвагой гридней в сечу увлекал… И для себя великий князь решил: когда пошлет Глеба на княжение, воеводой ему дать Свенельда, лучшего советника Глебу не сыскать.
Верхняя горенка, куда вела скрипучая лесенка, прежде служила для малых княжат школой, где они обучались письму и грамоте, ныне пустовала. Княжата выросли, и теперь редко когда меньший Глеб желал послушать учителя. И тогда пресвитер Варфоломей, живший в пристройке Десятинной церкви, в келье, напоминавшей монашескую, являлся в княжеские хоромы и читал Глебу что-либо из истории Геродота или Плутарха и тут же переводил с греческого.
Горенка тесная и даже в зимнюю пору душная. О первоначальном назначении ее напоминал застланный пыльной бархатной скатертью стол да медная чернильница на нем, а еще длинная скамья, на которой сидели княжата.
Отслужив заутреню, пресвитер взял книгу в кожаном затертом переплете, покинул церковь. По протоптанной дорожке направился в княжеские хоромы. Вот уже месяц, как молодой князь Борис попросил обучать его греческому. Язык давался ему легко, и довольный Варфоломей считал, что к весне княжич уже будет говорить. Вообще же пресвитер убежден — рожденный от гречанки должен знать язык матери.
Дорогой повстречался Варфоломею воевода Судислав, поклонился духовнику княжескому, спросил:
— Слышал, князь Борис греческому обучается?
— Истино, боярин. Да и как не познать историю того народа, откуда пришла на Русь вера Христова. Ко всему Порфирогенита Анна — гречанка.
Поднимался Варфоломей на Гору, где высился, поражая красотой и великолепием, княжеский дворец, а вокруг боярские хоромы, и думал, что Судислав зря удивился. Молодой князь Борис не любопытством одолеваем, любопытство появляется и исчезает, а у Бориса желание познать. Он слушает Варфоломея, и тот рассказывает ему по-гречески о красоте Константинополя, проронив однажды, что величие этого города можно представить, лишь побывав в нем.
В сенях столкнулся с великим князем. Тот в шубе и шапке выходил из гридницы.
— Ждет тя Борис. — Нахмурился. — Кручинюсь я, пресвитер, Анну все в памяти держу.
— Молись, князь, и Бог не оставит тя.
На Сретенье, под самый вечер, вернулся из полюдья боярин Блуд. Не один десяток саней привез и зерна, и мяса, и масла, и меда в бочонках липовых, и кожи, й меха, да и мало ли еще чем платят смерды князю за то, что живут на его земле.
А по весне, как установятся дороги, пришлют в Киев дань удельные князья.