Круг замкнулся

Коу Джонатан

Распахиваю дверь в паб, меняю морозную черноту набережной на ослепительный свет, тепло и громкие голоса, стремящиеся перекрыть друг друга.

Меня сразу замечает Патрик, подходит, целует, не стесняясь. Фил подводит ко мне Эмили, и мы кидаемся в объятия друг другу: привет, Эмили, как замечательно снова встретиться, сколько лет, сколько зим и пр. и пр. Она не изменилась. Ни единого седого волоса (либо у нее классный парикмахер), по-прежнему отличная фигура и вроде бы даже более стройная, чем раньше. (Язвлю про себя: легко женщине сохранять фигуру, когда у нее нет детей.) Прошу «кровавую Мэри», Фил отправляется за ней к барной стойке. (В баре уже вычислили, что Патрик несовершеннолетний, — что не трудно, честно говоря, — и отказываются его обслуживать.) Народу собралось прилично.

— Они все пришли, чтобы послушать музыку? — интересуюсь я.

Фил кивает. У него хорошее настроение, он горд тем, что столько людей явилось сюда ради Бенжамена. Вот я о том и толкую: Фил всегда был самым добрым из нас. Демографический расклад в пабе как на ладони: толпа в основном состоит из мужчин, едва вступивших в средний возраст. Почти у всех намечается брюшко. Но, поскольку большинство

членов группы обзавелись семьями, в наличии также и жены, и горстка смущенных подростков. Всего в паб набилось человек шестьдесят-семьдесят; небольшими компаниями публика стягивается к сцене — там, в глубине зала, музыканты настраивают инструменты. Бенжамен сидит заклавиатурой и, сосредоточенно хмурясь, пробует звук. У него уже по лбу катится пот: потолок в пабе низкий, и под софитами, наверное, довольно жарко. Оглядываюсь в поисках его подружки Мальвины и замечаю ее в противоположном углу, она сидит за столиком одна. Мы встречаемся глазами, но и только: я понятия не имею, что тут дозволено протоколом. Девушка ни с кем не общается и, похоже, никого здесь не знает. Не познакомить ли ее с друзьями Бенжамена? Пожалуй, чересчур смелый шаг — не стоит усугублять и без того двусмысленную ситуацию. Кто знает, известно ли Эмили о существовании этой девушки, всплывало ли ее имя в разговорах Бенжамена с женой? Держу пари, не всплывало. Эмили глядит на сцену, в ее глазах восторг, преклонение перед героическими деяниями мужа. А он всего лишь подключает клавиатуру к усилителю и устанавливает вращающийся табурет на нужную высоту. Ну не макет же он Вестминстерского аббатства сооружает из спичек и не высекает скульптуру из льда. Но она по-прежнему обожает его… после скольких лет брака? Ах да, вспомнила: шестнадцати. Признаться, не думала, что Бенжамен и Эмили протянут столь долго. С другой стороны, этому существует объяснение: расставания всегда давались Бенжамену с трудом, ведь он ненавидит сложности, ненавидит выяснения отношений. «Все отдам заспокойную жизнь» — таков его тайный девиз, и, наверное, жить с Эмили очень спокойно. И все же они мало подходят друг другу. Бенжамен всегда удивлял меня сосредоточенностью на себе. Я не хочу сказать, что он жадный или (намеренно) жестокий; он просто самодостаточен — в хорошем смысле, — и, по сути, ему никто больше не нужен. Он не из тех, кто раскрывается, вот уж нет. Зато у Эмили душа нараспашку, она всегда готова быть опорой и поддержкой ближнему, в дружбе ли, в браке она выкладывается полностью, ничего не оставляя себе — ни секретов, ни личного пространства. Но разве такое положение вещей — когда она отдает ему всю себя, получая взамен ничтожно мало, — не должно временами вызывать у нее горечь? Наверняка она не раз испытывала разочарование. Не только из-за детей, вернее, из-за их отсутствия. Я имею в виду мелкие разочарования. Множество мелких незначительных эпизодов, сотни эпизодов, когда он ее подводил, — за эти долгие годы.

Я уверена, что так оно и есть. Уверена: мои представления о союзе Бенжамена и Эмили правдивы.

И чуть позже нахожу подтверждение тому в ее глазах.

Тусовка (так, кажется, это называется? Словечко, которое всегда меня смешило) в полном разгаре. Помнится, слушая группу Бенжамена в 80-х, я думала, как же старомодно они звучат. Они играли тягучие, какие-то булькающие композиции, но через несколько лет кто-то изобрел термин «кислотный джаз», и такая музыка опять вошла в моду. Однако в 80-х они казались вычурным анахронизмом. Сегодня же слушать их одно удовольствие. Отменные ударные — если не ошибаюсь, с ударником Бенжамен когда-то вместе работал в бухгалтерской фирме, с этого все и началось. В общем, ударник, знает свое дело, басист ему под стать, и на этом крепком фоне Бенжамен, гитарист и саксофонист выплетают нежные, немного печальные (вклад Бенжамена, разумеется) мелодии, импровизируя чисто и умно: ни тебе затянутых соло, ни бесконечных повторов двух аккордов, — публика не скучает и не дрейфует к бару. После двух-трех вещей слушатели уже не топчутся скованно на одном месте, качая в такт головами. Теперь они танцуют! Все! Даже Филип, который, может, и образец порядочности и благовоспитанности, но по части телодвижений до Траволты ему далеко. Эмили искренне веселится. Она на удивление лихо отплясывает. По-настоящему отрывается. Она привела с собой целую толпу друзей («церковные люди», информирует меня Фил), и посреди очередной композиции, когда музыка, достигнув первой кульминации, вновь стихает, а кое-где уже раздается плеск, аплодисментов и хвалебные вопли, — в этот момент Эмили оборачивается к одному из своих друзей, высокому, узкобедрому, симпатичному малому, тот наклоняется, кладет руку ей на плечи, и она кричит:

— Я говорила тебе, что они молодцы, да? Говорила, что они потрясающие!

Она необыкновенно счастлива.

Я же не могу заставить себя присоединиться к общему веселью. Не понимаю почему. Возможно, потому, что последние несколько дней выдались такими странными, а последние несколько месяцев такими долгими и эмоционально изматывающими, что сегодня вечером груз переживаний давит на меня всей своей тяжестью. Как бы то ни было, никому и ничему не вытащить меня на танцпол. Я отираюсь позади, наблюдаю, прислонившись к, стене, а потом иду в бар и покупаю пачку легких «Мальборо». Вот насколько плохи мои дела. Я давно не покупала сигарет; закурила снова, лишь когда вся эта история со Стефано начала меня изматывать, но до того держалась лет пять. Я пока не готова воспользоваться зажигалкой, но как приятно нащупывать пачку в кармане, как приятно знать, что она там. Рано или поздно я захочу сигарету. Чувствую, как эта потребность нарастает.

Спустя примерно полчаса атмосфера в пабе меняется, и тут я смекаю, что пора уходить.

Происходит вот что. Бодрая темповая вещь заканчивается сочным раскатом тарелок, увенчанным мощным финальным аккордом, после чего трое музыкантов откладывают инструменты и удаляются за сцену. Выступающих теперь только двое — Бенжамен и соло-гитарист; гитарист объявляет следующий номер, предупреждая, что мы услышим дуэт. Поясняет, что дуэт написан Бенжаменом и называется «Морской пейзаж № 4». Затем они начинают играть, и настроение публики становится совершенно иным. Это изящная грустная мелодия — такая хрупкая, что даже страшно за ее сохранность, — и лицо Бенжамена преображается. Он склонился над клавишами, внезапно ссутулившись, напряженный, недоступный для внешнего мира, глаза его полузакрыты. Хотя вещь довольно сложная,

он почти не следит за пальцами — ясно, что все аккорды, все пассажи он знает наизусть, они отпечатались в его памяти очертаниями любовной связи, которую невозможно забыть, и поэтому он волен думать о чем угодно, волен устремлять внутренний взгляд куда угодно: вспять, к прошлому, к тем переживаниям, что вдохновили его на эту горестную музыку. И разумеется, кое-кто из присутствующих здесь в курсе, что именно вдохновило Бенжамена. Точнее, кто. Сознавая это, я бросаю взгляд на Эмили — как она реагирует на музыку, как справляется с переменой интонации, с переменами в ее муже. Эмили теперь тоже выглядит совершенно по-другому. Она больше не таращится с обожанием на сцену. Она смотрит в пол. Верно, она улыбается, но что это за улыбка! Обломки улыбки, окаменелости, оставленные схлынувшим возбуждением, твердые, сухие, безжизненные, — застывшая гримаса, которая лишь подчеркивает невыносимую печаль, проступившую на ее лице. Мне хватает одного взгляда на Эмили, чтобы понять: Может, женщина, воспетая этой музыкой, и разбила сердце Бенжамену когда-то, много лет назад, но за годы замужества на сердие Эмили возникли сотни, тысячи трещин, ибо она знает — ее муж так и не забыл той короткой, нелепой, сокрушительной подростковой любви. Подозреваю, никогда и не пытался забыть, вот что ранит больнее всего, вот что непростительно. А зачем ему забывать ту женщину? Зачем отдавать Эмили первое место? Пусть вечно чувствует себя только второй. Он никогда по-настоящему не хотел ее. Эмили — всего-навсего утешительный приз самому безутешному.

Я оглядываю непроницаемые лица слушателей и задаюсь вопросом: неужто они не понимают, что происходит и какую музыку им сейчас играют? Неужто не слышат? Неужто не видят жуткой бледности, покрывшей Эмили, стоило этому дуэту взяться за инструменты?

Нет, похоже, они не врубаются. В пабе есть только один человек, захваченный музыкой, завороженный ею; только один человек, который, видимо, знает, из каких глубин черпает Бенжамен свои музыкальные идеи, и, что любопытно, этот человек, — Мальвина. Она впилась взглядом в Бенжамена, и внешне она тоже переменилась: подобралась, насупилась. Дo сих пор она сидела где-то сбоку, безучастно наблюдая за происходящим, но эта музыка явно в ней что-то затронула. Девушка увлечена, впервые завечер страстно увлечена.

И я опять ломаю голову, в который уже раз: что связывает этих двоих?

Смотрю то на одну, то на другую, на этих двух женщин, которых Бенжамен (бессознательно, конечно) мучает своей музыкой, и понимаю, что мне надо выбираться из паба — немедленно. Нахожу Патрика, дергаю его заруку, а когда он поворачивается, прикладываю ладонь к, его уху и шепчу, что мне пора; мы договариваемся встретиться завтра, во время большой перемены в школе. Я сбегаю.

Несколько минут спустя стою у канала. Дорожку на берегу уже подморозило, по черной воде ни с того ни с сего пробегает рябь, и бледные фонари отражаются в ней, рассыпаются на пляшущие огоньки. Дым от моей сигареты струится кольцами, я чувствую во рту табачный привкус, горький, саднящий, очистительный.

И чудится мне, что теперь я знаю все, что только можно знать, о том, как жили Бенжамен и Эмили все эти годы, пока меня здесь не было. Как легко, однако, увидеть историю целой жизни в одном-единственном безотчетном мгновении. Надо лишь оказаться в нужном месте в нужный момент и смотреть в правильном направлении. Но если начистоту, со мной такое уже бывало. Впервые я столкнулась с чем-то подобным месяца два назад в Лукке. Не в пабе. И не на вечере встречи стареющих поклонников джаза. Как-то ранним вечером я зашла в местную gastronomiа и увидела там Стефано с дочкой Аннамарией: они спорили, выбирая оливки.

Абсолютно банальное происшествие, если подумать. Что тут такого особенного? Моим первым порывом было подойти к, ним. Почему нет? Вряд ли бы это вызвало неловкость. Через два дня мы со Стефано собирались вместе пообедать. Правда, я не была знакома с Аннамарией, но не это удержало меня на месте. Сперва я медлила, потому что заметила, что он набирает номер на мобильнике. Пусть закончит разговор, подумала я, а уж потом я выступлю вперед со своим «здрасьте».

К тому времени наши отношения (хотя можно ли называть «отношениями» нашу странную ситуацию?) уже длились три месяца. Жена Стефано, несмотря на клятвы и обещания, по-прежнему изменяла ему. Он твердил, что уйдет от нее. Когда мы говорили об этом, я от советов воздерживалась. Поскольку сильно сомневалась в своей беспристрастности. Развод Стефано был в моих интересах. Нет… я выразилась слишком сдержанно. Я отчаянно мечтала, чтобы он ушел от нее. Желала этого каждым мускулом своего сердца. Но помалкивала. Ситуация развивалась так, что я оказалась в роли друга, пусть и мнимого, и в этом качестве мне оставалось лишь молчать в тряпочку. Мы упорно продолжали обедать вдвоем, выпивать, таить наши желания и блюсти приличия, знаменуя постными поцелуями начало и конец свиданий. Что до чувств, причинявших мне такие страдания, такую неутолимую боль, я пыталась притворяться, что их не существует. Пыталась геройствовать. Глупо, конечно; впрочем, меня поддерживала тайная надежда, что однажды, в сравнительно близком будущем, мое терпение будет вознаграждено сторицей.

На звонок Стефано не ответили. Я услыхала, как он сказал дочке: «Нет, ее нет», и девочка спросила: «Неужели ты не помнишь, папа, какие она любит?» Они разглядывали две банки жирных зеленых оливок, выставленные на полке в отделе самообслуживания, и он колебался, не зная, какую взять. Но это было не обычное замешательство покупателя. Вовсе нет. Ему было действительно, действительно важно принести жене именно те оливки, которые ей больше всего нравятся. И вдруг я поняла, что вот на таких мелких будничных проблемах и зиждется счастье их семейной жизни. В этих колебаниях по поводу оливок, с удручающей четкостью проступила непреходящая любовь, которую он испытывает к, той женщине, продолжает испытывать, несмотря на ее измены; любовь, которую, как я упрямо надеялась, стиснув зубы, он в один прекрасный день перенесет на меня. Надежда увяла и засохла в мгновение ока, в кратчайший отрезок времени: была — и нету. Ее гибель подкосила меня. Я повернулась и пошла прочь от Стефано и его дочки, и уходила я другим человеком — абсолютно непохожим на ту женщину, что только что беззаботно вошла в gastronomia и едва не поздоровалась со знакомыми. Прежняя я рассыпалась, разлетелась по ветру в один момент. Вот куда меня завел этот ужасный дар внезапной проницательности: теперь я точно знала — Стефано никогда не покинет жену. Никогда, пока они оба живы.