Круг замкнулся
Шрифт:
— Что это? — рявкнула Лиз, тыча пальцем в плитку.
Я перевела, и Джанни ответил:
— Плитка, которую вы просили.
— Слишком крупная, — заявила Лиз.
— Нет, вы просили пять сантиметров.
Слово взял Стефано, листая увесистую стопку бумаг, документацию стройки:
— Все верно. Мы делали заказ около месяца назад.
— Но с тех пор я передумала, — набросилась Лиз на Джанни. — Мы же это обсуждали.
— Да, обсуждали, — ответил он. — Но так, ничего и не решили. Поэтому мы продолжили работать с этой.
— Я-то
Пока они препирались, до Джанни начало постепенно доходить, чего она от него требует. Лиз хотела, чтобы рабочие отодрали всю плитку, заказали тысячи новых поменьше и сделали работу заново. Мало того, она хотела, чтобы Джанни оплатил последующие издержки. Лиз твердо стояла на своем: она отдавала устное распоряжение использовать более мелкую плитку.
— Нет! — воскликнул Джанни. — Нет! Это невозможно! Вы меня разорите.
Я перевела для Лиз, и она ответила:
— А мне плевать. Сам виноват. Надо было слушать, что тебе говорят.
— Но вы не сказали точно…
— Кончай спорить со мной, — оборвала его Лиз, — идиот хренов. Я помню, что говорю.
Я перевела, опустив «хренов». Тем не менее Джанни рассвирепел.
— Я не идиот. Это вы дура. Не можете сообразить, что вам нужно.
— Да как, ты смеешь! Ты бездельник, и ничего не понимаешь в строительстве, а теперь хочешь свалить все на меня!
— Я не могу на это пойти. Мой бизнес рухнет, а у меня семья. Будьте благоразумны.
— Да кому какое дело? Кого волнует твоя долбаная семья!
— Глупая женщина! Дypa! Вы сказали — пять сантиметров. Тут записано.
— Мы все изменили, кретин. Мы это обсуждали, и я сказала три сантиметра, а ты согласился.
— Но вы не исправили цифру в документах-
— Это потому, что по простоте душевной я думала, ты и так, запомнишь, ты, жирный гребаный придурок. Я думала, что тебе будет легко запомнить про «три сантиметра», ведь твой причиндал той же длины.
Она ждала, когда я заговорю.
— Я не стану этого переводить, — сказала я.
— Тебе платят, — напомнила Лиз, — за то, чтобы ты переводила каждое мое слово. Так что валяй, все от начала до конца.
Понизив голос, я перевела последнюю реплику Лиз. И вот тогда это случилось. С Джанни произошла разительная перемена — этот большой, добрый, обходительный человек, вдруг преобразился: в его глазах запылала ненависть. Выхватив из ящика первый попавшийся под руку инструмент — им оказалось долото, увесистое долото, — он набросился на свою работодательницу, выкрикивая гневные слова, захлебываясь ими. Рабочим пришлось его удерживать, но все-таки он успел нанести удар, раскроив Лиз губу. С кровоточащим ртом Лиз рванула в дом, на кухню, куда только что провели водопровод, и немного спустя мы услыхали, как она уезжает, никому ничего не сказав.
Затем рабочие аккуратно и молча паковали свое снаряжение. А Стефано с Джанни беседовали в тихом уголке сада, в тени кипариса. Я спросила Стефано, можно ли мне уехать, но он попросил остаться ненадолго, если я не против. Я села там, где по проекту должна была быть лоджия. Минут через двадцать Стефано, закончив разговор с прорабом, подошел ко мне:
— Не знаю, как вам, а мне сейчас необходимо выпить. Составите компанию?
У дороги, неподалеку от фермы, был ресторан. Туда мы и отправились. Сидели на террасе, на горном склоне с видом на Лукку, и часа два пили вино, граппу, ели пасту и разговаривали, пока солнце не начало садиться. Тут-то я и разглядела, какой он красивый, и какие добрые у него глаза, и как он смеется — по-детски заразительно, сотрясаясь всем телом. А он говорил, что будет счастлив, если Лиз его уволит: хуже клиента у него еще не было, и вечное напряжение едва не довело его до нервного срыва, а ему только этого сейчас не хватает, когда его брак и без того трещит по швам. Стоило Стефано это произнести, как мы оба умолкли, словно оба не понимали, как у него такое могло вырваться. Потом он рассказал, что женат семь лет и у них с женой есть маленькая дочка Аннамария, которой четыре года, но он понятия не имеет, сколько еще они вместе протянут, потому что жена ему изменила, и, хотя ее роман уже закончился, он сильно переживает, никогда в жизни он так не мучился и не знает, сможет когда-нибудь ее простить или хотя бы относиться к ней как раньше. А я кивала, что-то сочувственно вякала, утешала, и даже тогда я была слишком слепа, слишком самонадеянна, чтобы признать очевидное: сердце мое ликует от его слов, именно это я больше всего и хотела услышать. Вечер закончился поцелуем на парковке у ресторана — поцелуем в щеку, но не совсем дружеским, при этом Стефано провел рукой по моим волосам, и я предложила ему записать номер моего мобильника, но он ответил, что номер у него уже есть, на моей визитке, и скоро он мне позвонит.
Он позвонил на следующее утро, и в тот же вечер мы снова отправились вместе ужинать.
Кайфую
Отель «Хайят-Риженси»
Бирмингем 13 декабря 1999 г.
Поздно ночью
С отелем мне крупно повезло. Сама не пойму, как так случилось, ведь я не очень умею хлопать ресницами, изображая страдалицу. Но когда вчера днем я объявилась здесь с одной лишь сумкой, набитой самым необходимым (прочее барахлишко я пока оставила у папы), вид у меня, подозреваю, был довольно истерзанный, и парень за стойкой, младший менеджер, обошелся со мной на редкость по-человечески. Он сказал, что все президентские апартаменты в данный момент свободны и я могу занять любой, если пожелаю. И доложу я тебе, дорогая сестрица, это просто чудесно. После четырех дней в менонитском приюте, в который отец превратил наш дом, я наконец смогла расслабиться и поблаженствовать. Половину времени я провожу в ванне, другую половину — опустошая мини-бар. Конечно, за выпивку придется выложить денежки, но это мой последний загул, прежде чем я обреку себя на тяжкий труд — разбираться в собственной жизни. А пока огни Бирмингема мерцают у меня под ногами и будущее кажется полным возможностей.
Теперь же я хочу рассказать о сегодняшнем вечере, после чего оставлю тебя в покое.
Несколькими часами ранее я в конце концов надумываю проявить вежливость и пойти на концерт группы Бенжамена. «Рюмка и бутылка», паб, где они играют, всего в пяти минутах ходьбы вдоль канала. Фил и Патрик будут там, и Эмили тоже — пора уже с ней повидаться. Вдобавок опасность столкнуться с Дугом Андертоном устранена: он в Лондоне прощается «со всем этим» в Королевском фестивальном зале (несравненно более престижном заведении, чем «Рюмка и бутылка», невольно приходит мне в голову, но так уже сложилось). Словом, у меня нет ни малейшего предлога, чтобы пропустить концерт.
Однако по дороге в паб я все время размышляю: почему мне так неохота идти туда. Музыкальные пристрастия здесь ни при чем, как и перспектива провести вечер в атмосфере слегка унылой ностальгии. Я стараюсь быть предельно честной сама с собой, и меня осеняет: причина — по крайней мере, одна из причин — в Бенжамене: в школе я была слегка в него влюблена, и даже теперь, спустя столько лет, нечаянная встреча в книжном магазине меня как-то странно задела. И дело не только в том, что он был с девушкой и не сумел скрыть, что я прерываю отнюдь не невинную встречу двух друзей. Нет, главное в другом: запоследние десять с лишним лет я почти не вспоминала о Бенжамене, но, как ни удивительно, осадок, того чувства, что я испытывала к нему, так и застрял во мне несмываемым маленьким пятнышком. Ужасно… и тоскливо, правда? А кроме того, момент для откровения далеко не самый удачный. Я твердо знаю, что ради собственного здоровья, физического и душевного, ради того, чтобы выжить, я должна и как можно скорее вытравить Стефано из своих мыслей и ощущений. Но что, если это в принципе невозможно? Что, если чувства никогда и никуда не уходят? И уникальное ли я явление — уникальное и грустное — или со всеми в глубине души происходит то же самое?