Круглая Радуга
Шрифт:
Сворачивая в свою улицу, в колодцах тени, он замечает чёрный роллс-ройс, мотор не заглушен, затемнённые стекла, а день настолько сумрачный, что ему не видно кто внутри. Красивая машина. Давно такую не видал, должно быть просто из любопытства, если бы не
Пословицы для Параноиков, 4: Начнёшь скрываться, начинают искать.
Заннгггг! диддиланг, диддила-та-та-та, йа-та-та-та это тут Увертюра к Вильгельму Теллю, назад в тени, только бы никто не глянул через те односторонние стёкла, скорей, скорей, виляя за углы, проносясь вдоль аллей, погони не слышно, но ведь это самый тихий мотор на дорогах, за исключением танка Королевский Тигр.
Забудь этот отель Нимбус, прикидывает он. Ноги уже начали ныть. Он выходит на Луизенштрассе и к магазинчику как раз перед закрытием, где ему удаётся отовариться
Этот город и вправду закрывается рано. Но где же будет Слотроп спать в эту ночь. У него минутный рецидив оптимизма: заскакивает в какой-то ресторан и звонит в регистратуру отеля Нимбус: «Ах, да»,– на Англо-Английском,– «не могли бы вы мне сказать, тот Британский парень, что ожидал в фойе, он ещё там?...»
Через минуту отвечает приятный недоумевающий голос с а-ты-кто? О, такой ангельский. Слотроп в панике вешает трубку, смотрит на обедающих, которые смотрят на него—напартачил, напартачил, теперь Они знают, что он подбирается к Ним. Остаётся обычный шанс, что у него разгулялась паранойя, но слишком уж участились совпадения. Кроме того, ему уже знакомо звучание Их расчётливой невинности, это часть Их стиля...
Снова по городу: прецизионные банки, церкви, готические входы маршируют мимо… от отеля нужно держаться подальше, и от трёх кафе, точно, точно… В начинающемся вечере постоянные жители Цюриха гуляют в синем. Синий, как городские сумерки, густеющий синий... Шпионы и дилеры разошлись по домам. К Семявину нельзя, круг Ваксвинга оказал поддержку, не стоит их подставлять. Какой вес имеют Пришлые в этом городе? Может ли Слотроп рискнуть в другом отеле? Наверное, нет. Холодает. Ветер дует с озера.
Он замечает, что уже дотопал аж до Одеона, одного из кафе широкого мира, специализированность которого не значится ни в каких списках—фактически, никогда не была установлена. Ленин, Троцкий, Джеймс Джойс, д-р Эйнштейн, все они посиживали за этими столиками. Что-то же всех их объединяло: чего-то ради они тут отмечались… возможно, это как-то связано с людьми вообще, со смертностью пешеходов, с безостановочным пересечением потребностей или отчаяния на одном роковом отрезке улицы… диалектики, матрицы, архетипы, всем нужно подключаться, время от времени, снова к части пролетарской крови, к запахам тел и бессмысленным воплям через стол, к обману и последним надеждам, иначе всё оборачивается ветхим Дракулизмом, известным проклятием Запада...
Слотроп убедился, что наличной мелочи хватит на один кофе. Он заходит и садиться, выбрав место лицом ко входу. Через пятнадцать минут он получает шпионский сигнал от смуглого кудрявого пришельца в зелёном костюме за пару столиков от него. Ещё один боец с передовой. На его столике старая газета, да ещё и на испанском. Она раскрыта на определённой политической карикатуре с шеренгой мужчин среднего возраста в платьях и париках, внутри полицейского участка, где коп держит буханку белого… нет, это младенчик, а бирка на его пелёнке грит LAREVOLUCI'ON . . . о, а каждый из них твердит, что новорожденная революция его произведение, и эта вот карикатура тут типа как для опознания, этот парняга в зелёном костюме, который оказался аргентинцем по имени Франческо Сквалидози, следит за реакцией… ключевые слова в самом конце строки, где великий поэт Аргентины, Леопольд Лугонес, говорит: «Теперь я расскажу тебе стихами, как я зачал её свободной от грязи Первородного Греха... » Это революция Урибуру 1930. Газете уже пятнадцать лет. Трудно сказать, что именно Сквалидози ожидает от Слотропа, но натыкается на полное невежество. Оно, похоже, прокатило за приемлемое и вот уже Аргентинец делится секретом, что он с дюжиной коллег, в том числе международная звезда эксцентрики Грасиела Имаго Порталес, угнали Германскую подлодку устаревшего образца из Мар де Плата, пару недель назад, и вот приплыли обратно через Атлантику, просить политического убежища в Германии, как только война там...
– Ты говоришь в Германии? Вы что, с катушек послетали? Там полный бардак, Джексон!
– И близко не тянет на тот бардак, что мы оставили дома,– отвечает печальный Аргентинец. Длинные морщины пролегли по сторонам его рта, морщины, которым обучила жизнь рядом с тысячами лошадей, где повидал слишком много обречённых жеребят и закатов к югу от Ривадавиа, где начинается истинный Юг... – Всё обернулось бардаком, когда к власти пришли Полковники. Теперь их сменил Пер'oн… нашей последней надеждой стала Acci'onArgentina,– ( о чём он болтает, Исусе, до чего же жрать охота),– но подавили через месяц со дня восстания… теперь все в ожидании. Выходят на демонстрации просто по привычке. Надежд уже не осталось. Мы решили убраться прежде, чем Пер'oн получит ещё один портфель. Скорее всего министерство обороны. Он уже прибрал к рукам descamisados, это отдаст ему и Армию, понятное дело… просто вопрос времени… мы могли бы двинуть в Уругвай, переждать его, такая традиция. Но он, наверное, надолго. Монтевидео переполнен эмигрантами, рухнувшими надеждами...
– Да, но Германия—туда лучше не соваться вообще.
– Pero ch'e, no s'os argentino. . . .– Долгий взгляд прочь вдоль шрамов швейцарских авеню, высматривает оставленный им Юг. Не тот Аргентинец, Слотроп, которого тот Боб Эберле видел в каждом-прекаждом баре по пути, подымающим тост за мандарины… Сквалидози хочет сказать: Мы, во всём стонущем, исходящем парами колдовской возгонки, перегонном кубе Европы, мы самые тощие, опасные, подходящие для мирского использования... Мы пытались извести своих индейцев, как и вы: нам возжелалось замкнутой белой версии доставшейся нам реальности—но даже в самых задымлённых лабиринтах, в самом глубинном отупении полуденного балкона или двора с воротами, земля никак не позволяла нам забыть... Однако, вслух он спросил,–«Послушай— у тебя голодный вид. Ты ел вообще-то? Не окажешь ли мне честь?»
В Кроненхале они нашли свободный стол наверху. Вечерний наплыв спадает. Сосиски и фондю: Слотроп загибается с голоду.
– В дни гаучо, моя страна была нетронутым листом бумаги. Пампасы простирались насколько могло хватить воображения, неисчерпаемые, неограждённые. Куда гаучо мог прискакать, место принадлежало ему. Но Буэнос-Айрес добивался гегемонии над провинциями. Все неврозы на почве собственности набирали силу, и начали заражать вольные просторы. Выросли ограждения и гаучо стали не такими свободными. Это наша национальная трагедия. У нас мания строить лабиринты там, где прежде простирались открытая равнина и небо. Чтобы выписывать всё более усложнённые вавилоны на чистом листе. Нам нестерпима подобная открытость: она нас ужасает. Взгляни на Борхеса. Посмотри на окраины Буэнос-Айреса. Тиран Розас умер столетие тому, но культ его процветает. Под городскими улицами, катакомбы комнатушек и коридоров, заборы и сеть стальных путей, Аргентинское сердце, при всей его извращённости и греховности, жаждет возвращения к той неисчёрканной безмятежности… к анархическому единению пампасов и неба...
– Но ведь проволока,– Слотроп со ртом набитым фондю, глотает не жуя,– это ж прогресс—невозможно хранить целину веками, нельзя стоять на пути прогресса— да, он и впрямь готов завестись не меньше, как на полчаса, цитируя воскресные дневные сеансы с вестернами, где всё посвящено Собственности, такое кино, перед этим иностранцем, что оплатил его еду.
Сквалидози принимает это за тихое помешательство, не грубость, просто моргает пару раз: –«В обычные времена»,– пытается он объяснить,– «центр всегда побеждает. Власть его растёт с течением времени, и это необратимо, неодолимо обычными средствами. Децентрализация, возврат к анархизму требует экстраординарных времён… эта Война—эта невероятная Война—на данный момент стёрла размножение мелких государств преобладавшее в Германии тысячу лет. Стёрла начисто. Распахнула её.
– Эт точно. Надолго ли?
– Долго не протянет. Конечно нет. Но на несколько месяцев… наверно, к осени наступит мир— disc'ulpeme, к весне, я всё ещё не привык к вашему полушарию—к наступлению весны, наверно...
– Да, но—что вы собираетесь делать, захватить землю и попытаться её удержать? Вас сгонят, партнёр.
– Нет. Захватывать землю значит разводить ещё больше заборов. Мы хотим оставить её открытой. Мы хотим, чтобы она росла, менялась. В открытости Германской Зоны, наша надежда безгранична.– Затем, словно получив по лбу, быстрый взгляд, не на дверь, а вверх, к потолку— Но и наша опасность не меньше.