Кругосветка
Шрифт:
Ребята примолкли. Я сидел на корме и правил, чтобы лодка не рыскала. Лицом ко мне на средней скамье сидел Алексей Максимович, а по бокам: справа — Вася Шихобалов, зажав меж колен и закрыв ладонями свою банку; слева — Маша Цыганочка. Она перебирала крашеные ложки и постукивала ими, пробуя, не попала ли с трещинкой.
— Смысл событий для всех ясен! — хмурясь, заговорил Алексей Максимович.
— У нас теперь лишние ложки, — заметила Цыганочка.
— Лишняя ложка — для странника, — сказал Пешков. — Мы будем хлебать уху, а мимо идет голодный путник. «Милости просим». А ложка где?
— Значит, можно приглашать?
— Да, но к чему приглашать? — продолжал Пешков. — Спросим себя: зачем ложки, когда нет котелка? Что же, мы воду из Волги ложками хлебать будем? Это первое. Второе и более важное: собираясь в такое далекое путешествие, никто из вас не догадался захватить ложки…
— Мы тоже, Алексей, не захватили.
— Да, никто из нас не захватил ложек. Это легкомысленно.
— Вы на нас надеялись, все бы вам на готовенькое! — сурово проговорил Абзац, лежа на носу, лицом к небу.
— Это не важно. Важно то, что мы потеряли двух товарищей.
— Ушан не в счет! — возразила Маша.
— Надо бы так сделать, — подал запоздалый совет Стенька с той улицы: — Шихобалов дал бы Батьку подержать банку, а сам бы взял котелок. Из-за котелка бы Батёк и остался. И все на месте. А Ушана будем бить, уж будьте уверены: не ходи нашей улицей.
— Допускаю, что Ушан сыграл в этом случае роль провокатора, а провокаторов можно и даже следует бить, — согласился Алексей Максимович. — А Батёк — все-таки изменник! Господи! Нет ничего страшней измены… Изменить товарищам? Это самое страшное
Глава четвертая
Слова Алексея Максимовича заставили ребят задуматься. Каждый из них по-своему — это было видно по их лицам — оценивал поступок Батька. А поначалу он им показался пустяком.
— Насчет измены — это верно. Да ведь тоже, как винить Батька? Травкин-то его наверняка прогонит, коли он на службу не придет, — говорил, глядя в небо,
Абзац. — И прощай сапожки с медными подковками, штаны с позументом, прощай бархатная безрукавка.
— Он все это врет, никакой у него безрукавки нет, — угрюмо сказал Вася Шихобалов, рассматривая рыбок на просвет.
Пешков покосился на него и спросил:
— Милый, ты, что же, с этой банкой так и будешь сидеть? Не дал Батьку банку подержать — вот мы и без котелка!
— Все купцы жадные! — презрительно прищурясь, сказала Маша.
— А я вот не жадный! — ответил Шихобалов. — Я бы вот сейчас всем поровну разделил, чтобы каждому пришлось всяких цветов: и по красной, и по зеленой, и всяких.
— Делить, делить! — закричали вдруг ребята. Я решил подать свой голос:
— Нельзя делить, ребята, не делится.
— Мне можно дать на одну рыбку меньше, — потупясь и собрав губы сердечком, сказала Маша.
— Все равно не делится без остатка.
— Однако, Преподобный, почему? — спросил Пешков. — Откуда ты знаешь, сколько штук в банке?
— Очень просто. Допустим, поделили, съели…
— Съели! — подтвердили все согласно.
— А банка? Что делать с банкой? В банке-то и есть вся суть… Это и есть основная проблема: кому достанется банка?
— По-моему, банку, когда все съедим, кокнуть, — посоветовал Абзац.
Вася всхлипнул.
— Ага! Вот что! — ехидно молвила Маша. — Он на банку-то и надеялся. А я, может, за банку-то и от рыбок откажусь…
— Всякий откажется.
— Запомним это, — усмехаясь и хмурясь, говорил Пешков. — Я тоже, пожалуй, откажусь от рыбок, но от банки и я не прочь. Признаюсь, руки чешутся отнять…
— Нате подержите, — Вася Шихобалов, глубоко вздохнув, протянул банку Пешкову.
— Отлично! — приняв банку из рук Васи, заметил
Пешков. — А банку, когда будет истреблено содержимое, мы пустим «на счастливого».
— На счастливого!
— Принято единодушно.
Пешков аккуратно уложил банку в мягкое, меж парусом, навернутым на мачту, и бреднем.
Пароход перевалил Волгу против Жигулевского завода и шел вдоль луговых песков. Солнце совсем затмилось и едва пробивалось сквозь белесую мглу, сплошь затянувшую небо. Ветерок улегся. Волга вдали стала литою, словно замерзший стоячий пруд, захваченный крепким осенним утренником. Свежело. Маша Цыганочка, одетая в легонькое платьице, поеживалась, да и Вася Шихобалов поджимал босые ноги. Пешков сказал:
— Ну-ка, Вася и Маша, встаньте на часик.
Он раскинул полы хламиды, словно черные крылья.
— Садитесь поближе, поплотней — согрейте старичка: опять что-то крыльца заныли.
Вася и Маша сели на разостланный по скамье подол плаща, прижались к Пешкову, и он их закутал полами. Головы Васи Шихобалова и Маши Цыганочки высовывались из-под плаща, словно головы цыплят из-под черной клуши. Козану и Стеньке с той улицы как будто стало холоднее от того, что Васе и Маше сделалось теплее, но они молчали. Молчал и Абзац, храня независимый и равнодушный вид ко многому в мире, даже к банке с золотой рыбкой. И я молчал, подгребаясь кормовым веслом.
Заговорила Маша:
— Алексей Максимович, а вы видели когда-нибудь Батька в бархатной безрукавке и в сапожках?
— Ив красной канаусовой рубашке. Неоднократно видал. А на рубашке множество золоченых пуговок бубенчиками, от воротника до пояса. Подпоясан Батёк ремешком с чеканным серебряным набором…
— А подковки на сапожках есть? — спросил Козан.
— Ну как же без подковок! И подковки есть. Вася напрасно сомневается.
Медные подковки
— А какие: медные или железные? — хитро улыбаясь, спросил Вася Шихобалов.