Кругосветное путешествие короля Соболя
Шрифт:
Вместо этого он препоручил меня Башле.
Преподаватель прибыл дождливым утром в конце весны. А поскольку он и сам был с виду весь серый, то казалось, будто он свалился с тучи. Я разглядывал его худобу, бледные губы, длинные тонкие руки. Никогда еще я не встречал подобного существа среди наших краснолицых здоровяков. Если он и был на кого-то похож, то на меня самого, в то время еще худосочного ребенка. Он был приблизительно моего роста и потому среди наших домочадцев казался крохой. Небольшой рост да еще не сходившая с его губ улыбка выдавали в нем создание беззащитное, не способное противостоять малейшему натиску, и тем самым обеспечили ему своеобразную власть над людьми, мужчинами и женщинами в расцвете сил, которые были нашими слугами. Он сразу же занял в замке особое место, соответствовавшее не его силе, а тому влиянию, которым наделяет некоторых людей полный отказ от каких-либо притязаний, притом что мысли их остаются недоступны для любой внешней воли.
Даже отца смущало его общество. Стоило Башле появиться в большом зале, как отец срочно искал предлог покинуть помещение. Все недоумевали по поводу причин его бегства. Никому, кроме меня, не приходило в голову связать это с
И только позже я узнал, что приглашение Башле было наряду с прочим последней волей моей матери. Перед тем как болезнь унесла ее, она заставила отца поклясться, что мне будет взят преподаватель французского. Не знаю, что именно связывало ее с этим языком. Поговаривали о любовнике, встреченном в Вене, и даже о тайном бегстве в Париж. Не считая горьких слез, эта встреча принесла ей единственные счастливые воспоминания, способные удержать в ней жизнь, когда она решила вернуться в замок.
Отец поклялся матери, что исполнит ее волю. Зная его сегодня немного лучше, я не побоюсь утверждать, что при необходимости он легко нарушил бы клятву. Прежде чем нанимать учителя, он попытался выдрессировать меня самолично. Поскольку недолгий опыт убедил его, что из этого ничего не выйдет, да и в любом случае овчинка выделки не стоит, он счел самым простым выходом препоручить меня наставнику-иностранцу. Короче говоря, Башле получил карт-бланш на мое воспитание.
Он приступил к своей задаче в высшей степени мягко. С первого же дня, хотя он немного говорил по-немецки, он ни разу не сказал мне ни единого слова иначе как по-французски. Этот язык я воспринял сперва как прелестное диковинное украшение. Потом он стал нашим тайным языком. Он позволял нам говорить что угодно, и никто нас не понимал. Позже, когда я узнал, что последней волей моей матери было обучение меня французскому, я превратил разговор на нем в посмертную дань памяти той, кого я так мало знал и так сильно любил. Без сомнения, мать доверила бы мне самые сокровенные тайны, если бы могла изъясняться со мной на этом языке, ведь он был для нее языком свободы.
Башле сразу же произвел на меня сильное впечатление своей манерой общения. Он выказывал мне уважение, но не холодное и боязливое, как делали слуги в замке – только потому, что я был сыном графа. Их уважение было грубым, ироничным, с оттенком презрения; для них не было тайной, что отец меня ни в грош не ставил.
Уважение Башле было соткано из благожелательности. Он проявлял его ко всем человеческим существам и, осмелюсь сказать, вообще ко всему живому. Он разглядывал растение, осторожно его касаясь. Он говорил с животными так проникновенно, что они, казалось, были тронуты. Я был счастлив получать свою долю этой всеобъемлющей почтительности, долю, причитавшуюся мне как живому существу, и мой ранг ничего к ней не добавлял. Однажды мы остановились перед большим генеалогическим древом, которое отец велел изобразить на фреске у входа, и Башле заинтересовался одной из моих двоюродных бабушек, которая пользовалась особой известностью. Я подумал, что он узнал имя, в Польше оно было знаменито, и уже собирался выказать удивление. Сегодня я даже не уверен, что он его прочел. Но его растрогало ее лицо на овальном портрете.
– Какие прекрасные глаза у этой женщины! – сказал он мне.
И вдруг при этих словах моих предки, прославленные или забытые, спустились со своих ветвей и закружились вокруг нас в лихой фарандоле, свободные и равные, под лукавым взглядом Башле.
II
Первые недели после его приезда лил дождь, и мой учитель, как я и боялся, заставлял меня сидеть в библиотеке замка. Это была комната с высоким потолком, сплошь заставленная книгами. Они были заперты толстыми латунными решетками, ни мой отец, ни кто-либо другой к ним не прикасался. Библиотека больше напоминала тюрьму, где, словно пленники, содержались идеи, романические мечты, поэзия. Я никогда не мог без ужаса зайти в этот зал с царящей там тишиной, куда меня отсылали на долгие часы, когда я бывал наказан.
Башле раздобыл ключи от шкафов, и благодаря ему в библиотеку вернулась жизнь. Он доставал с полок фолианты, открывал их и вместе со мной разбирал целые отрывки. Эти кожаные могилы оказались полны сокровищ. Башле читал с воодушевлением. Он менял голос, жестикулировал, смеялся над остротами и едва не плакал, когда текст был трагичен.
Поначалу я думал, что мое обучение сведется к интеллектуальным упражнениям в замкнутом пространстве мирной библиотеки. Однако настали погожие дни, Башле вывел меня на свежий воздух, и мы с ним предались непривычным занятиям. Раннее утро заставало нас уже на ногах. Я присоединялся к Башле на просторной кухне. Печи, проснувшись, наполняли своды ароматным жаром. На стенах медные кастрюли позвякивали в теплом свете под лучами восходящего солнца. Едва был съеден хлеб с маслом и выпит кофе, мы отправлялись в дорогу. К моему величайшему счастью, мы покидали замок, в котором до недавних пор протекала вся моя жизнь. Раньше мне дозволялось только побегать в хорошую погоду по террасам, пройтись по дозорным путям [5] и по дворам. Замок был такой просторный, что я не чувствовал себя в нем затворником. Но когда вместе с Башле я впервые выбрался из него и отошел на некоторое расстояние, он показался мне совсем маленьким, и я открыл для себя, как велик мир. Мой наставник водил меня на фермы, на мукомольню, а иногда мы даже выбирались в окрестные поселки, где работали ремесленники. Каждый поход был открытием маленького мира. Пасечники делились пчелиными секретами выработки меда и воска. В коровниках мы наблюдали странное зрелище – дойку, и я, сын господина, удостоился – как великой привилегии – права смазать руки жиром и направить струйки молока в жестяное ведро. И даже еще одной привилегии: присутствовать, когда подошел срок, при отёле и увидеть появление на свет нескольких телят. У ремесленников мы заходили в мастерские, и Башле вместе со мной дотошно расспрашивал
5
Дозорные пути – коридоры внутри стены, окружающей замок.
Он обучал меня математике и передал свое страстное увлечение Ньютоном. Летними вечерами мы устанавливали медный телескоп, чтобы наблюдать за звездами.
Он рассказывал мне об «Энциклопедии» [6] – обширном труде, к которому его авторы приступили, не зная, сумеют ли когда-нибудь успешно завершить его. Башле исповедовал принцип, к которому сводились все его объяснения. «Человеческий дух в целом, – говорил он, – берет начало в наших чувствах. Разум не данность, не врожденная способность нашего духа. Он формируется, как и суждения, и все наши способности, при контакте с миром. Философу, – заключал он, – не пристало замыкаться в своей келье. Он должен идти навстречу реальности и получать опыт». С большой горячностью он рассказывал мне о некоем Кондильяке [7] , которого хорошо знал, а также об англичанине по имени Локк [8] , которым искренне восхищался.
6
«Энциклопедия, или Толковый словарь наук, искусств и ремесел» – французская энциклопедия эпохи Просвещения, одно из крупнейших справочных изданий XVIII века (т. 1–35, 1751–1780), которое, как считается, подготовило почву для Великой французской революции. Главный редактор – Дени Дидро.
7
Этьенн Бонно де Кондильяк (1715–1780) – французский философ, аббат. Принадлежал к кругу энциклопедистов.
8
Джон Локк (1632–1704) – английский педагог и философ, представитель эмпиризма и либерализма. Оказал большое влияние на развитие политической философии.
Ибо Башле был философом. Когда я благодаря нашим нескончаемым беседам достаточно овладел французским, между нами завязались отношения столь близкие, что я смог расспрашивать его о жизни. Так я узнал, что он избрал себе карьеру двадцать лет назад. Он решил заняться философией, хотя ему прочили иное будущее. Его родители были негоциантами из Макона. Он родился восьмым ребенком в семье, открыл для себя жизнь на берегах Соны, с ранних лет его привлекала работа лодочников, рыбная ловля, перевозки соли из дальних краев тяжело груженными баржами. Когда в четырнадцать лет его послали учиться в парижскую духовную семинарию, он твердо решил долго там не задерживаться. Он лишь овладел латынью для своих надобностей, но читал больше античных авторов, нежели Отцов Церкви. Предоставленная возможность в течение дня свободно отлучаться в город позволила ему завязать кое-какие знакомства в кофейнях.
– Особенность философов в том, – доверительно сообщил он мне с явной ностальгией по тем временам, – что стоит тебе познакомиться с одним из них, как узнаешь всех.
Первым, кто ему встретился, был юноша его лет, наделенный скорее усердием, чем талантом, работавший у д’Аламбера [9] в «Энциклопедии». Через него он познакомился с его хозяином, а тот представил его Дидро. Дома у последнего проходили шумные и всегда веселые собрания, где много говорили и где появлялись люди, чьи имена он сообщил мне с тем почтением, с каким священники упоминают лишь святых и мучеников: Руссо, Гольбах [10] , Гримм [11] , Юм [12] и тот самый аббат де Кондильяк, к которому он питал столь глубокое уважение.
9
Жан Лерон д’Аламбер (1717–1783) – французский ученый, с 1751 г. работал с Дидро над «Энциклопедией», автор ее статей по математике и физике.
10
Поль Анри Гольбах (1723–1789) – французский философ немецкого происхождения, писатель, энциклопедист. Обосновывал материализм и атеизм.
11
Фридрих Гримм (1723–1807) – немецкий публицист и критик, состоял в переписке с Екатериной II.
12
Дэвид Юм (1711–1776) – шотландский философ, представитель эмпиризма и скептицизма, друг Руссо (потом враг).
Я понял, что Башле играл в этом кругу роль скромного, но восторженного слушателя. Бедность, настигшая его после разрыва с родителями, вынуждала юношу браться за самую разную работу, что порой мешало учебе. Но он не пренебрегал никаким делом, поскольку любое из них позволяло расширить познания о мире. Он переписывал ноты, продавал вафельные трубочки и даже служил лакеем в гостинице в предместье Сен-Жермен. К счастью, друзья-философы помогали ему отыскивать работу, более подходящую для его талантов и знаний. В качестве секретаря французского дипломата он побывал в Пруссии. Потом был воспитателем дочек мелкопоместного австрийского дворянина. Когда те вышли замуж, он оказался безработным, и кто-то сообщил ему, что мой отец ищет учителя французского языка.