Круговая подтяжка
Шрифт:
– Ну ладно. Прошу прощения. – Он подошел к ее постели и снова сел. – Теперь, считайте, все позади.
– Да, – шмыгнула Тина носом. – Если не считать того, что я осталась с одним надпочечником.
– С какой-нибудь другой теткой я не пошел бы разговаривать вообще. Отослал бы заключение и забыл. Но с вами, – Михаил Борисович, улыбаясь, смотрел на Тину, – мне всегда было приятно поговорить. Даже теперь, когда вы похожи на толстую, избалованную родителями, капризную девочку. Люди живут без одного из парных органов. Живут без глаза, почки и даже селезенки, хотя она, как вы знаете, и единственная в организме. Сам я вот уже двадцать лет вполне неплохо живу без одного легкого.
– Как? – у Тины перехватило
– Нет, – засмеялся Ризкин. – Я вообще-то никогда об этом и не говорю. И часто даже забываю. И вы потом не будете придавать вашему надпочечнику такое значение.
– Но все-таки отчего…
– Безумствовал в молодости. Валял дурака – пил, курил, был неудержим с женщинами. В результате – туберкулез. Я уже был тогда студентом. После операции попросил показать мне операционный материал. Доктора оказались совершенно правы – две огромные каверны лечить консервативно не имело смысла. Если бы не операция, меня бы уж давно не было. Но вы знаете, операция пошла мне на пользу.
– Вы пересмотрели взгляды на жизнь?
– Я стал по-другому к ней относиться. Больше ценить. Я, собственно, за этим и пришел. – Оба его глаза-буравчика так и впились в Валентину Николаевну. – Вы ведь, как я слышал, некоторое время после ухода отсюда не работали врачом?
– Да. – Тина не захотела ничего скрывать от него. – Я, знаете ли, газетами в метро торговала.
– Бывает, – понимающе кивнул Михаил Борисович. – А что, вам надоела врачебная работа?
– Не знаю, – задумалась Тина. – У меня появился какой-то страх перед больными, хотя ничего такого криминального в моей жизни не было.
Ризкин только пожал плечами.
– А я всю свою жизнь терпеть не могу больных! И не делаю из этого тайны. Но я очень люблю медицину как науку, и патанатомия – это та ее область, которая может дать полное удовлетворение этой любви.
Тина слушала его молча, не понимая, куда же он клонит.
– Я ведь не зря стал вас спрашивать про опухоли. Вы, не будучи морфологом, показали высший класс. Короче, вы та самая женщина, которая мне нужна. – Тина изумленно посмотрела на него. – В качестве сотрудника, разумеется. Пока. Если вы не захотите чего-нибудь еще. Я старый холостяк и, честно говоря, после того случая с легкими баб терпеть не могу! Но поговорить с вами для меня удовольствие. Идите ко мне на работу! Я быстро вас всему научу! Месяца через четыре уже начнете смотреть простенькие случаи. Вскрывать не будете. Я и сам не вскрываю – хоть и не по правилам, но у меня это делают санитары, я только смотрю. Должны же они, в конце концов, оправдывать те бабки, которые получают с родственников больных, – усмехнулся Михаил Борисович.
– Вы что, серьезно? Какой из меня патологоанатом…
– Пройдете учебный цикл в институте усовершенствования, получите сертификат, и заработаем с вами на славу. Неплохая перспектива! Денег мы тоже получаем все-таки побольше, чем в клинике.
– Зачем я вам? – спросила Тина. – Ведь вы же можете взять уже подготовленного патологоанатома.
– Мне скучно, в этом все дело, – сознался Ризкин. – За столько лет работы новое уже попадается редко. Все случаи повторяются раньше или позже. Даже такую опухоль, как у вас, я видел за свою жизнь уже пять или шесть раз. Неинтересно. А с вами я бы мог отвести душу. В вашем лице я вижу благодарную слушательницу. Патанатомия – самая изящная из медицинских наук. Я столько мог бы вам рассказать!
– Так возьмите девочку в клиническую ординатуру. Молоденькую, хорошенькую…
– Я брал. К несчастью, попадались такие дуры! Одна поставила себе целью выскочить за меня замуж, а другая – еще того хуже, начала меня подсиживать. – Михаил Борисович вздохнул, отвернулся, встал и посмотрел в окно. – Как я понял, вы отвергаете мое предложение.
– Я вам благодарна, – сказала Тина. – Не смейтесь, правда, благодарна. – Тина и не думала, что этот человек, которого побаивалась вся больница, в сущности, очень одинок. – Знаете, – тон у нее стал извиняющимся, – наверное, я все-таки тоже вам не гожусь. У вас там царство мертвых, а я всегда считала, что помогать надо живым.
– Ну-ну, – сказал Михаил Борисович. – Не разочаровывайте меня банальными разглагольствованиями о царстве мертвых. Во-первых, операционного материала в нашей работе большая половина, а от вскрытий, слава богу, меньшая. Во-вторых, настоящее искусство – а моя специальность, без сомнения, искусство в медицине – бессмертно. А в-третьих, вы все-таки учтите, что специальность вам менять все равно придется – реаниматологом с одним надпочечником вы работать не сможете. Слишком велика будет нагрузка.
Тина замолчала, потому что не знала, что ему отвечать.
– Ваше предложение большая честь для меня, – наконец сказала она. – Но я пока должна подождать, разобраться в себе – чего я хочу и чего не хочу. С тех пор как мне сделали операцию, прошло всего несколько дней, но мне кажется, что в эти дни я по-новому научилась общаться со временем. Я больше не позволю ему бессмысленно утекать, потому что, как жизнь ни коротка, она – прекрасна. Я не могу вам объяснить, в чем именно. Но вы, наверное, меня понимаете. Для меня теперь жизнь – это возможность нормально дышать, есть, пить, начать ходить, смотреть в окно…
– Я вас понимаю! – Михаил Борисович отвесил ей легкий поклон и вышел из комнаты.
21
Нонна Петровна, мать Ники, трудилась на двух работах, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Поэтому она, сидя на дежурстве в домоуправлении, даже не могла представить, какое чудесное превращение произошло ночью с ее дочерью. В их теперешнем доме не было телефона, и, уходя на работу, она обычно давала дочери указания, а если Ники не было дома, то оставляла записки. Мобильником же она пользовалась только для экстренной связи. Бывали дни, когда они не разговаривали вовсе – мать приходила уставшая, дочь уже спала, а когда Нонна Петровна уходила снова, Ника еще не просыпалась. Но в общем, Ника была девочка умненькая, хозяйственная, матери помогала, и у Нонны Петровны не было оснований быть недовольной дочерью или не доверять ей. Свалившееся на дочь несчастье в виде ожога мать принимала, как свое собственное, и желание Ники вновь обрести красоту в целом вполне разделяла. Поэтому девочка не беспокоилась, что мать будет ее ругать за то, что она решилась на операцию самостоятельно. Наоборот, она хотела избавить мать от лишних волнений. Кроме того, Ника уже прекрасно понимала, что мать не может ей дать сколь-нибудь вразумительный совет относительно будущего, поэтому считала, что та даже обрадуется, когда узнает, что операция сделана и все уже позади. Ошибка заключалась в том, что в это утро мать домой с работы не пришла. Двоюродная сестра внезапно пригласила ее в гости. Вечером же Нонне Петровне предстояло снова вернуться на работу – теперь уже на другую, в ночную смену.
Работой Нонна Петровна в принципе была довольна. Народу по ночам в магазин приходило немного, можно было и чай погонять, и вздремнуть предрассветные два часа в подсобке. В жилконторе же, если не случалось аварии, и вообще удавалось поспать часиков шесть. «Вот только бы девку пристроить, а там как-нибудь!» – мечтала Нонна Петровна. Большие надежды она возлагала также на доллары, что были припасены в кожаной сумке в шкафу «Так ли, сяк ли, а скоро должно что-нибудь решиться! Если не на учебу, так замуж. Серега парень хороший, девочку мою не обидит», – думала она, урывками наблюдая за отношениями дочери и Сергея.