Круговорот лжи
Шрифт:
— Боюсь, я не знаю ваших работ, мистер. — Кажется, так она и сказала, и я смущенно отвернулся, потому что бедный Нед в этот момент как раз показывал матери мое «Видение Лондона», расхваливая картину на все лады. Попутно я взглянул на Тима, который оказался предоставлен сам себе и мог разволноваться.
Впрочем, там должна была присутствовать Джойс. Она любила Тима и присматривала за ним, всегда готовая прийти на выручку. Мы останавливались на ночь у нее; она нас и увезла. У меня сохранилось смутное, словно расплывчатый рисунок сепией, воспоминание о том, как потом мы с ней болтали в машине. Видимо, Тим молча сидел сзади. Едва ли мы оставили мальчика в компании Неда, его жены и этой ужасной старухи, его матери. (Насчет нее Мод была совершенно права; мне хватило одной встречи, чтобы убедиться в этом. «Мистер, если ваши копии действительно так хороши, то как же отличить их от оригиналов? В конце концов, речь идет о таких деньгах…» Я ответил, что она сможет определить оригинал по раме, и старуха осталась довольна: «Точно, мистер, видите ли, нам нужно соблюдать осторожность».)
— О, это вопиюще невежественная женщина, — говорила Джойс, сидя в машине. — Она не знает ничего, но думает, что знает все. Или знает, что ничего не знает, но решила, что все, чего она не знает, и знать не стоит. Не пойму, как тебе удалось быть с ней спокойным и вежливым; лично мне хотелось ее пристукнуть. Не думала, что такие бывают, мне, слава Богу, не попадались. И дело тут не в старости. Моя бабушка помнит ее молодой; они встречались во время балов, посвященных открытию сезона охоты; это были пышные приемы; теперь трудно представить, что они значили для некоторых девушек — когда это было, в начале двадцатых? Так вот, бабушка говорит, что Гермиона тогда была удивительно хороша собой и столь же поразительно глупа. Она смотрела сверху вниз на всех, кого считала ниже себя — то есть всех, кто не обладал титулом. В общем, классическая, безмозглая аристократка, из тех, кого высмеивают коммунисты! И это при том, что ее семья не была аристократической, просто богатой, с землей, деньгами, нажитыми на сельском хозяйстве. Они решили, что их дочь непременно должна выйти за помещика. Впрочем, так случается и в наши дни, хотя, естественно, теперь это делается не столь открыто. Я встречала отца Неда всего пару раз; он приезжал навестить мою бабушку, когда она пару лет назад лежала в больнице. Потом я узнала, что когда-то он и бабушка были большими друзьями… даже больше, чем друзьями. Может быть, поэтому она всегда так язвительно отзывалась о Гермионе Оруэлл. Но это неважно… Я хотела сказать вот что: отец Неда был очень милый человек, такой же любезный, добрый и тихий, как старина Нед. Бедняга, он стал калекой. Будем надеяться, что Полли не сделает с Недом то же, что Гермиона сделала с его отцом; впрочем, она — я имею в виду Полли — показалась мне слегка туповатой, во всяком случае, сегодня; думаю, она не в состоянии стать такой же отвратительной. Ты знал первую жену Неда? Дженни мне очень понравилась, хотя она неважно себя чувствовала, когда мы с Генри вернулись в Норфолк — точнее, вернулась я, потому что Генри никогда не жил нигде, кроме Лондона — и тетя Мод представила нас. Дженни была очень мила и приветлива, и Нед тоже; потом они познакомили нас со всеми местными жителями…
Не стану утверждать, что я передал монолог Джойс абсолютно точно. Если бы я попытался это сделать, он получился бы намного длиннее. Однако и этого достаточно, чтобы получить представление о манере Джойс вести беседу — это скорее размышление вслух, чем обмен репликами. Думаю, так разговаривают все женщины, которые слишком много времени проводят в одиночестве или вынуждены общаться только с детьми (у Джойс их трое). Я слушал ее, но это не мешало мне время от времени отвлекаться. Я думал о том, что было бы, если бы висевшее в вестибюле полотно Ван Дейка на самом деле оказалось принадлежащим кисти Лили; представлял себе картины, которые Нед хотел скопировать; подсчитывал, сколько времени мне придется провести в этом ледяном доме, чтобы все подготовить; прикидывал, многое ли можно будет сделать у себя в Лондоне; надеялся, что мой сосед из Вест-Индии сумеет справиться с охранной сигнализацией, когда придет покормить моего старого кота, и пытался вспомнить, оставил ли я консервный нож рядом с банками, которые вынул из кухонного стола.
Должно быть, к концу поездки (мы ехали по замерзшим равнинам Норфолка около часа; всходила луна, и темный пейзаж постепенно расцвечивался черной и серебряной красками) я окончательно ушел в себя, и молчание стало невежливым. Я услышал, как Джойс сказала:
— …извини, я тебя утомила,правда? Ты должен был прервать меня! Генри говорит, что моя болтовня похожа на шум водопада.
— Это очень мирная картина, — ответил я. — Если Генри больше не на что жаловаться, то он просто счастливчик.
Джойс засмеялась. У нее был очаровательный смех — легкий, девичий. Выслушав ее бессвязный поток информации, я на какое-то мгновение посочувствовал Генри. Хотя Джойс является в этом повествовании героиней скорее второстепенной (если бы я был художником восемнадцатого века, то нанял бы помощника, чтобы написать ее на заднем плане), я люблю ее и восхищаюсь ею. Чтобы изобразить эту женщину, особого мастерства не требуется; достаточно небольшой доли симпатии и уважения. Она милая и простая, очень земная, с крепко сбитым коренастым телом и круглым лицом; ее щеки и шея покрыты тонким пушком, как персик (я никогда не испытывал к Джойс физического влечения, но мне часто хотелось погладить ее). Что еще о ней можно сказать? Она добра к пожилым людям; к ней часто приезжают и подолгу живут ее родители, старая бабушка, отец Генри и Элен (а у него нелегкий характер); она прекрасная мать троих детей, хорошо воспитанных, умных и здоровых, как яблоки.
Персики, яблоки… где-то на ее портрете следовало бы написать великолепную корзину с фруктами, и не только потому, что она хозяйка большого сада. Для моего подмастерья визит к Джойс был бы приятным и романтически невинным; он сделал бы несколько набросков уютного перестроенного деревенского дома, ситцевых занавесок с рисунком в виде веточек, выцветших ковров на полированном деревянном полу, узнал вкус густого домашнего супа и свежего хлеба, услышал потрескивание поленьев в камине… Джойс, устроившаяся перед огнем на большом пухлом диване (после обеда Тим исчез; должно быть, пошел поиграть с детьми), выразила сочувствие по поводу того, что произошло между мной и Элен. Она делала достаточно долгие паузы, чтобы при желании я мог ответить ей, но эти паузы ни к чему меня не обязывали. Она говорила, что Тим выглядит лучше, чем в прошлый раз, он более раскован; что если бы мальчик захотел пожить здесь, она была бы рада, и не только за него; ей всегда нужны лишние рабочие руки в саду; конечно, она неплохо платила бы ему, вычитая определенную сумму за еду, чтобы мальчик не чувствовал себя нахлебником. Потом она спросила, как я управляюсь с домом, приходит ли к нам кто-нибудь (пришлось сказать ей, что наша домработница уволилась), сказала, что знакома с дамой, у которой есть агентство в Норвиче, и та может подобрать мне в домработницы толковую деревенскую девушку, а не приехавшую учить язык иностранку, с которой будет куча проблем: языковой барьер, тоска по родине, социальные проблемы…
Конечно, она говорила намного дольше, чем я излагаю, сопровождая свой монолог лирическими отступлениями, забавными рассказами о людях, которых я не знаю, обсуждением местных теленовостей (то, что происходит за пределами графства, ее не волнует) и несколькими страшными историями о домработницах-иностранках. Я запомнил только одну из них: о беременной подруге, которая, встречая в аэропорту няню-шведку, с ужасом увидела, что та тоже на последних месяцах беременности.
— Ничего хуже нельзя было себе представить, — говорила Джойс. — Конечно, моя подруга не могла отправить ее обратно — не помню точно, почему, кажется, у этой шведки произошла какая-то трагедия, но все обошлось. Обе благополучно родили и поладили. Но вскоре эта девушка сбежала с ее мужем, который на полгода улетел в Австралию по делам своей транснациональной нефтяной компании, и бросиласвоего ребенка…
Должно быть, я покачал головой, слегка вздохнул и огорченно хихикнул, пытаясь одновременно выразить сочувствие подруге Джойс, осуждение ее мужу и удивление человеческой глупостью. Но поскольку к тому моменту я был по горло сыт проблемой домработницы, то ответил, что как-нибудь справлюсь сам; во всяком случае, надеюсь на это. У Джорджа — точнее, у его дочери — есть знакомая девушка, которая, может быть, согласится на время переехать к нам и позаботиться о домашнем хозяйстве. Я так настойчиво напоминал себе, что не следует говорить Джойс о четырехлетнем сыне этой подруги Илайны, дабы не вызвать нового потока штормовых предупреждений, что забыл главное: ведь Джойс может не знать, кто такой Джордж, кто такая его дочь, и (самое главное) что у этой дочери роман с Генри.
Я вспомнил об этом, когда уже заговорил. Тут из камина вывалилось большое полено, вспыхнуло желтое пламя, тускло осветившее комнату, и эта случайная деталь в углу картины внезапно оказалась в центре внимания. Я наклонился за поленом, стукнул по нему, укладывая на место, увидел искры, полетевшие в черный дымоход, затем присел на корточки, уставился на горящие угли и начал объяснять, что Джордж — торговец картинами, мой агент и старый друг — мы вместе учились в художественном колледже. «Возможно, они с Генри даже знакомы», — пробормотал я. С одной стороны, это вполне могло быть; с другой — едва ли. Я просто не помнил! Беда заключалась в том, что я приближался к тому возрасту, когда сознание дает небольшую течь и люди начинают обнаруживать скрытый смысл в самых обычных фразах. Память подобна ситу. Что-то вроде этого…
Кажется, Джойс посмотрела на меня как-то странно. Как будто с подозрением. Или с опаской. Впрочем, возможно, ее удивило, что я сумел произнести несколько связных фраз без ее помощи. На всякий случай я решил сменить тему и сказал:
— Еще один пример. Браки совершаются на небесах. Я впервые понял, что это значит, только тогда, когда Элен ушла от меня к своему дантисту. Истинный смысл этой затасканной поговорки заключается в том, что, похоже, на небесах тоже халтурят!
После этого бояться было нечего.