Крушение империи
Шрифт:
молодцевато и раскатисто затянул вдруг один из ротных запевал.
Ай да люли, ай да люли! Сизый се-селезень плывет! —подхватили припев несколько человек, но не каждый довел его до конца, —
— Отставить! — повернул голову назад прапорщик Величко.
На углу стоял патруль городовых. Полицейские всматривались в лица проходящих солдат с наигранным безразличием привычных стражей улицы.
На Сампсониевском полиция стояла уже целыми отрядами. Она стягивалась к воротам «Нового Лесснера»: оттуда хлынула на проспект новая толпа забастовщиков.
Прапорщик Величко мысленно перекрестился, введя свою роту во двор казармы.
Через полчаса начались события, конца которых он не мог уже видеть.
Только ли булки и коржики, пряники из патоки и маковики привлекли сегодня к деревянному забору солдат, столпившихся у каждой дыры в нем?.. Каждому хочется просунуть голову в дыру и своими собственными глазами увидеть, что происходит сейчас вблизи, в какой-нибудь сотне шагов отсюда напротив — у ворот забастовавшего завода.
— Земляк… а, земляк! Пусти хучь на минутку.
— Довольно, понагляделся! Дай другим…
— Ребята, не при!
— Легче, легче… забор повалишь, тюля!
— Тетенька, хлебца!
— Сюда, сюда, тетка…
— Да не напирай ты, слышь!
— Фараонов-то, братцы, — на все российски огороды пугалом ставить!
— Конны али пеши?
— Тетка! А шо той говорун балакав?
Каждый хочет зачерпнуть глазом кусок скрытой от него мечущейся улицы, как истомленный, мучащийся от жажды путник — набрать ковшом первую утоляющую воду.
Торговки сейчас — не только разносчицы булок и пряников, но (а это разбирается мгновенно и с благодарностью) и самых последних, неостывших уличных новостей.
Торговки вертятся в толпе забастовщиков, ловят разговоры, подхватывают долетающие до слуха выкрики быстро сменяющихся ораторов. И, наспех уложив все это в свою первую, свежую память, еще встревоженную суетой, домыслами и воображением, — набросав все это в нее впопыхах, как всякую всячину разных вещей в незакрывающийся коробок, женщины бегут обратно, к забору казармы.
— Воевать не хотят, — вон што!
— А им чего? Им не воевать… они не то, что мы!
— Балда! Темная деревня!
— Вин в политике мало що кумекае! Рабочий класс взагали против войны, — хиба ему ось це понятно?
— Опять же, конешно, с продовольствией, солдатики, не того…
— Племяша моего, Анюты-сестры Ваську, на прошлой неделе пришли ночью и взяли. Слесарем он у «Феникса»!..
— А за что, мамаша?
— За политику, видать!
— Гляди, ораторов тоже возьмут!
— А жаль, если!..
— Братцы, а почему сегодня насупротив войны кричат?
— А может, к замирению с немцем… а нам еще не сказано про то, а?
— Верно! А господа офицеры не желают про то объявление сделать, — по-вашему, как, земляки?
— За шкирку тогда ихнего брата и на цугундер прямо!
— Эх, братцы… горнизонту у вас политического нету! Кабы замиренье случилось, на что бы фараонов столько пригнали!
— И то дело!
— Горожаночка! А много фараонов?
— Да пусти ты, Быков… морда бычья!
— Солдатушки! Чтой делается, чтой делается, господи!
— Ну, ну!
— Конная полиция! А еще жандармы вышли!.. — пришло последнее известие из уст запыхавшейся старушки торговки. Бледный, с вытянутыми губами, многозубый рот ее тяжело и бессильно разжимался, как у щуки, выброшенной на берег. — Долой, кричат, войну… Не хотим, говорят, чтобы, значит, кровь у народа, как вода, шла… во что!
— Правильно, ребята!
— Кабы каждый полк постановил, и — амба!
— На Чугунной бастуют, на проспекте — два завода…
— А больше нигде, мамаша?
— Что ты, голубок! Барановского завод, говорят, тоже двинулся. «Айваз» загудел, на манифестацию.
— На демонстрацию, бабка! — поправил ее кто-то.
— Я и говорю… Такое… такое, сынок, начинается.
— Давай, бабушка, булку куплю! — словно в награду за приятное сообщение сказал один из солдат.
— На, милый, выбирай, какую хошь.
— И мне, бабуся!
— Р-расходись! — раздалось вдруг с улицы, и длинный картавый полицейский свисток побежал, приближаясь, вдоль забора.
— Фараоны! — бросились врассыпную торговки, подбиг рая с земли свои корзинки… — Фараоны… душегубы!
За первым свистком — второй, потом — третий…
— Ишь ты, разгоняют, — сказала старушка со щучьим ртом, торопливо принимая деньги от солдата. — Волки столичные… ироды царские. Тьфу!
В первый момент непонятно было, почему вдруг быстро мотнула она головой, и вслед за презрительным «тьфу» неестественно далеко сдвинулся набок ее вытянутый рот, почему вдруг выступила в углу его кровь, и старушка, качнувшись всем телом к забору, упала на землю.
— Бабаня, чего ты?.. — крикнул ее покупатель-солдат.
Он подался всем телом в пролом забора — нагибаясь, протягивая руку вниз, чтобы захватить и поднять ею упавшую женщину.
Кто-то больно ударил его по руке, — он отдернул ее и поднял голову: у самого забора, почти на том же месте, где была только что торговка, стоял, замахиваясь вынутой из ножен шашкой, рослый, румяный, с коротко подстриженными бакенбардами офицер фараон. Это он расправился кулачищем со старухой.
— Гадюка царская! Солдата бить?! Ты что, сволочь, народ невинный по мордасам лупишь?.. Ребята, братцы! — истерическим голосом закричал солдат. — Наших бьют, братцы… Фараоны бьют.