Крушение империи
Шрифт:
И все благоприятствовало больше, чем он мог ожидать.
— Кто там? — услышал он знакомый голос.
— Шура, откройте мне. Свои… — торопил он.
Она приоткрыла дверь, увидела его, ахнула, не издав звука, схватила за рукав и не знала, что делать.
— Голубчик… Сергей Леонид…
Он не дал ей договорить.
— Я на минутку… можно? — засматривал он через порог.
Шура, оглянувшись, потянула его за собой:
— Скорей! Прислуга в столовой… Хорошо, что я тут была!
Вот и коридорчик, заставленный сундучками и всякой рухлядью,
Было темно. «Спит…» — подумал Сергей Леонидович.
— Кто это? — раздался голос приподнявшейся на постели Екатерины Львовны.
— Не беспокойтесь… Я, Шура.
— А что случилось?
— Не беспокойтесь… хорошее, хорошее, Екатерина Львовна.
Девушка, не зажигая света, на цыпочках шагнула к ее кровати и нагнулась к старухе:
— Все хорошо… хорошо, я вам говорю! Только не волнуйтесь, дорогая… только не волнуйтесь, Екатерина Львовна.
— Да вы так говорите, Шурочка, да и сами волнуетесь, что мне хоть с кровати вскакивай! В чем дело?
— Хорошие известия от вашего сына!
— Еще новые? Через Иринку? Разве после этого дня видели Иринку… когда ж это?
— Я самого его видела! — шла Шура к цели «на рессорах», чтобы сразу не огорошить старуху. — И вы можете.
— Да зажги ты свет, ради бога! — перешла на «ты» вдруг Екатерина Львовна от охватившего ее волнения и радости. — Где же он… где Сережа? Ну, как же это так — а?.. Сереженька, боже ты мой! — шепотом сказала она горячо.
Вспыхнул свет, и она увидела сына.
Она протянула к нему руки, и Сергей Леонидович схватил их и дважды поцеловал мать в губы, в щеку.
— Я на минутку только, на одну минутку к вам… — шептал он, легко присаживаясь на кровать. — Соскучился уж больно! — сознался Ваулин. — Потянуло… и все тут!
— Ой, как хорошо, как хорошо! — присела перед ним на корточки Шура.
— Дочку погляди-ка! — как будто обиделась за внучку Екатерина. Львовна. — Нет дня, чтоб о тебе не спрашивала. Папа да папа, да где он, — пустила она слезу, но тотчас же улыбнулась — виновато и весело.
— Я уже видел ее! — кратко рассказал Ваулин о сегодняшней встрече и на цыпочках, чтобы не разбудить Ляльку, подошел к ее кроватке.
Шура вышла, прошептав, что скоро вернется. Старуха встала, набросила на себя, поверх сорочки, пальто и вооружилась пенсне и пластинкой вставных зубов, опущенных на ночь в стакан с водой. Поправила абажур на лампе и заткнула замочную скважину кусочком бумаги: чтобы не виден был свет из коридорчика.
— Спит и ничего не знает, маленькая… — шлепая туфлями, очутилась она рядом с Ваулиным. — Утомилась, крошка, ходила, понимаешь, на именины с соседней девочкой. Я и то беспокоилась, что поздно вернулась… Любопытная какая — вся в тебя, Сереженька.
— Да ну? — с удовлетворением ждал он подробностей.
— Ей-ей! Бабушка, говорит, я сны видала: кто это мне их показывает!
Отец и бабка беззвучно рассмеялись.
— Петровская часть тут рядом, — пожарная команда: привыкла Лялька видеть лошадей в упряжке… или извозчика на улице. И вот увидела на днях незапряженного коня, без телеги — и как закричит мне: баба, баба, иди сюда, смотри — разломанная лошадь!
— Разломанная… разломанная, — не сдержался и уронил хохоток Сергей Леонидович и сразу же испугался.
— Ничего, она крепко спит, — успокоила Екатерина Львовна. — Ну, что скажешь, вот она у тебя какая!
Сергей Леонидович улыбался рассказам матери. Все было ему приятно здесь. И то, что увидел, наконец, родных людей. Что мать не раскисла при встрече с ним и так хорошо себя держит. И что у Ляльки румяное, здоровое лицо и каштановые густые волосы ее подстрижены челкой. Что в комнате хотя и бедно, но очень чисто и дочкины игрушки лежат в углу в образцовом порядке. Что мать, говоря об Ирише, называет ее «Иринка» — с ласковой и дружеской фамильярностью старшего человека, и что живет тут же верная, преданная им всем Шура, которой он не знает, как быть благодарным… Что вот теперь, повидав их всех, вобрав в свою память всю успокоительную нежность этой встречи, радость свидания, по которому тосковал не один месяц, — он может продолжать свой путь, как странник, с новой силой, утолив томившую его жажду.
— С Иринкой любовь? — спрашивала мать.
— Любовь, — отвечал Сергей Леонидович.
— Поженитесь?
— Поженимся.
— Вот оно что…
— Вот оно что! — повторил вслед за ней шепотом Сергей Леонидович.
В другое время он никогда бы так не разговаривал с матерью: не своими собственными, а ее словами и интонациями… Но подобно тому как русский, говоря с иностранцем, плохо знающим его язык, невольно и сам начинает коверкать слова, думая, быть может, что так лучше его поймут, так и Ваулин сейчас, экономя время и желая, чтобы матери все было понятно и ничто бы не вызывало сомнений и потому не огорчало старуху, — упрощал донельзя разговор с ней.
— А как жить думаете? — допрашивала она, не стесняясь присутствия Шуры.
— Хорошо, думаем, — улыбнулся Сергей Леонидович.
— Я не про то. Разве жизнь это у тебя? Волк травленый и тому легче!
— Эй, пей, пей-гуляй, наша жизнь — копейка! — пробовал отшутиться он. В самом деле, не говорить же сейчас о том, что и сам всерьез не мог еще разрешить, что не раз порождало немалые, тревожные раздумья?
— Не балагурь, Сереженька, — неожиданно строго, как показалось ему, сказала Екатерина Львовна. — Не мальчик… вон, височки сединой подкрашены!
— Это же не от старости! — заступилась Шура.
— А я сказала: от старости? Возраст его лучше других знаю. То-то и оно, дорогие мои. От страдательной жизни, от мучений, от непосилья биться за других. Разве я такая дура уже, не понимаю? Покойный Иван Никанорыч (она говорила о втором муже), когда переехали в город, всегда говорил мне о Сереже: растет, Катерина, самый что ни на есть революционер. Посмотришь, Катерина… Так оно и вышло, — рассказывала она девушке.
— Вы должны гордиться этим! — вспыльчиво ответила та.