Крушение лабиринта
Шрифт:
Таурий умолкает.
Желчные огоньки занимаются в колючих глазах стратега.
– Приказываешь?
Восходит пар… мерцает световое отверстие… падает в поток капля.
Таурий, наконец, неспешно поднимается из воды. Спускается по уступам гранитного языка и становится напротив Этрурия.
К царю скользит белый плащ.
– Даже и царь богов не приказывает богам, стратег… – Таурий, говоря сие, смотрит в устремленные на него глаза внимательно и открыто. – Но боги отличаются от людей тем, что они способны сами
Один единственный столб остался цел от ворот, которые взяты были приступом. И к этому столбу прикручен декан, и связан по рукам и ногам он кожаными ремнями. Кровоточит его лоб, рассеченный ударом меча плашмя. К подножию столба свалены в кучу хворост и обломки ворот, и щепы от разметанной мошной изгороди.
Перед деканом стоит микайнский сотник, расставив кривоватые ноги. Прищуривается, взглядывая на связанного насмешливо снизу вверх.
По левую руку сотника – воин, слегка сутулящийся; он держит факел. Его прозрачное пламя незаметно почти в полуденном ярком свете. Лишь вздрагивает над огнем воздух, вьется, отделяясь тоненькой струйкой, копоть.
Поодаль и вокруг остальные вторгшиеся. Они глядятся, как будто бы, беспечною и праздной толпой, но взгляд искушенного в военном деле сумел бы выявить сторожкий порядок в этом случайном, по видимости, расположении.
Стрельцы сжимают расчехленные луки, да вместе и со стрелой, предусмотрительно извлеченной заранее. Причем расположились они в основном на таких позициях, что открывают максимальный обзор.
Копейщики опираются на свои копья.
И очень тихо. Все словно чего-то ждут. И даже иногда слышно, как трещит факел.
В руке у сотника меч. Но держит он его не за рукоять – за клинок, перехватив ниже гарды.
Тот самый меч, с которым вышел против него друг Тессия, павший первым.
– А я узнаю клинок, – поглядывая остро на старика, цедит сотник. – Огранка нашей работы. И эти камни, вправленные в его эфес. Уж камни не дадут ошибиться… меч – моего отца! Ого, как у него оплавилась крестовина! Теперь я знаю, какую именно смерть отцу довелось принять почти что четверть века тому назад. Вы, значит, его сожгли. При помощи какого-то вашего колдовства, надо понимать? И с ним еще сотню воинов… Так, старик?
– Что скажешь, – вдруг неожиданно громко вскрикивает микайн, ощериваясь в улыбке, – если мы сейчас то же самое сделаем и с тобой? И обойдемся без всякой магии.
– Безумец…
Челюсть у связанного дрожит, мешая произносить слова. Но вот он превозмогает ужас и повторяет более уже твердо:
– Безумец! На колени перед деканом Благословенного рода! Ты можешь еще вымолить себе прощение… Ваши боги – это лишь куски дерева или камня. А наши боги – живые! И они покарают вас… всех… А нас они защитят и спасут!!
Последние слова звучат как отчаянная мольба. Насколько позволяют ремни, декан оборачивается. И смотрит в направлении Неприступного плоскогорья.
Но
– Тебя- то уж не спасут!
И жестом подает знак.
Чадящий факел утыкается в кучу хвороста. Проваливается в нее – и там, сначала лишь в глубине, вспыхивает огонь.
Вдруг пламя вырывается наружу и восстает – огромным бьющимся клубом – настолько быстро, что пятятся суетливо назад микайны. Редкую завитую бородку сотника шевелит жар.
Дым, сначала бледный и жидкий, густеет на глазах и вот уже валит в ослепительное небо жирными клубами… в огне рождается крик. Взлетает на невообразимую высоту, дрожит – и умолкает внезапно, будто его и не было. И вновь становится тихо. Лишь, заходясь резким треском, все набирая силу, гудит огонь.
А с моря поднимается ветер. Он отклоняет столб дыма, и тот как будто падает навзничь, медленно – к дороге, к далеким скалам, по которым она змеится… И видно сквозь редеющие клубы его: дорога не пустынна уже. По ней спускаются двое в белоснежных плащах. Когда они появились?
Сверкающая золотая маска на голове одного из них.
Идущих по дороге замечает один, другой… и вот уже абсолютно все, кто на площади, смотрят, повернув головы, на дорогу.
И тишина у догорающего костра становится и вовсе сплошной. Лишь слышно, как трескаются резко пламенем разламываемые уголья.
– Смерть это пришла наша, – вдруг шепчет воин, стоящий около сотника. – Этот… это… чудовище с головой быка – царь богов!
Они все ближе к оскверненной площади, эти двое…
– Стрелы! – вскрикивает вдруг сотник, словно очнувшись.
Поют тетивы. И легкие оперенные острия, вспорхнув, стаей устремляются в приближающихся, что представляют собой, казалось бы, доступную легко цель.
Но двое продолжают идти, как будто и не заметив.
И вдруг являются яркие золотые вспышки, сопровождаемые каким-то звоном, словно бы от лопнувших струн… И будто фейерверки разбрызгиваются в воздухе на середине пути между спускающимися по тропе и стрелками. И это зрелище завораживает, и замерла площадь – без возгласа, без движения. То распадаются огнем стрелы, наталкиваясь как бы на прозрачную стену, непроницаемую, плывущую впереди богов…
Тяжелая зеленоватая пена вдруг начинает падать изо рта лучника, который стоит у кромки светящегося пепла. И также у другого стрелявшего… Странные горловые звуки издают все, лишившихся только что своих стрел.
Какое-то короткое время они еще держатся на ногах, покачиваясь, но жизни уже нет в их глазах. Стрелки, как потерявшие опору ватные куклы, падают, поднимая пыль.
И пена, исходя пузырями и распространяя зловоние, хлещет из распухающих на глазах глоток, подобно жидкости из опрокинутых бурдюков. Пятятся, наталкиваясь один на другого, воины, оставшиеся в живых. Миг – и они бегут. К морю. Топча упавших, роняя щиты и копья… Впереди всех, вздрагивая и подвывая, бежит палач.