Крутые повороты: Из записок адмирала
Шрифт:
Поэтому командование на Тихоокеанском флоте я отношу к пестрому периоду, когда на светлом фоне уже появились какие-то темные пятна — сомнения. Пусть это сначала было похоже на пробегающие отдельные облака, но они предвещали ухудшение погоды. Так до конца своей работы в Москве в 1947 году я пережил массу сомнений. Правда, эти сомнения относились главным образом уже к моей служебной деятельности. Не вдаваясь в вопросы большой политики, я наталкивался на различные шероховатости по службе. Я увидел, что решения принимаются совсем не так, как мне представлялось или как учили нас в академии. Сначала я думал, что виновен в этом сам: не умею доложить или не пользуюсь нужным авторитетом у начальства. Но постепенно убеждался, что у нас нет той государственной системы, когда каждый стоит на своем посту, когда каждый делает свое дело, когда ты точно знаешь, за что несешь ответственность и кому ты подчинен. Председателем Совнаркома был Молотов, но я вскоре убедился, что он никаких
Вернувшись в 1951 году в Москву, я убедился в еще более худшем положении: вопросы «жевались», сводились на нет, «загонялись в песок», по выражению многих. И не было видно конца отпискам зампредсовмина
Видя, как недостатков накапливается все больше, я решил, собрав наболевшие вопросы в один большой документ, написать Сталину и в копии — другим влиятельным тогда членам Политбюро. Но были уже иные времена. Этим я только вызвал недовольство Булганина, а делу не помог.
Просветом явились годы после смерти Сталина, когда я снова начал верить и ожидать перемен. Но под влиянием различных причин я должен был уйти с дороги… Если бы я знал, как мало удовольствия и морального удовлетворения принесет мне назначение наркомом с печальным концом и преданием суду, новым выдвижением и снова позорным снятием с должности, очевидно, тогда я не радовался бы этому назначению. Но блажен, кто верует, а я тогда еще веровал со всей страстью молодого командира.
Итак, мы тогда верили, что существуют враги. Сомневались только в отношении отельных лиц и относили это к ошибкам. Почему мы верили? Для этого надо вспомнить, как на протяжении многих лет нас воспитывали на необходимости вести беспощадную борьбу с врагами. Дзержинского при Ленине мы считали безупречным и одновременно справедливым и строгим. Затем один процесс за другим проходил перед нашими глазами, и нас все больше утверждали: есть враги революции, с ними ведется борьба Как очередную группу предателей восприняли мы сначала арестованного Тухачевского и других. Затем стали немного удивляться, что врагов много, но сомнений в их существовании еще не было. Коль скоро были враги раньше, то они могли быть (а возможно, и были в 1937 году) и теперь? Или их не было никогда?!
Факты вещь упрямая, а они говорят, что особенно в последний период жизни Сталина действительно происходили перегибы во всех отношениях. Государственные законы (Конституция) нарушались, а все исходящее сверху принималось на веру как гениальное. Я уже писал, что в знакомой мне отрасли флотского дела иногда его суждения были элементарно безграмотны. Да от одного государственного человека ожидать и требовать, чтобы он знал все, невозможно. Но то, что никто не брался подправить его, приводило к тяжелым последствиям. Полбеды, когда это касалось материальных ценностей, но хуже, когда нарушались государственные законы по отношению к людям. Здесь были сделаны непоправимые ошибки…
Если допустить, что в создании культа личности виновен сам Сталин и только Сталин, тогда дело обстоит просто: Сталин умер, а вместе с ним исчезли и все предпосылки к повторению культа. Однако, мне кажется, дело обстоит значительно сложнее. К созданию культа личности приложили руку многие руководители того времени. Я об этом говорю со всей решительностью потому, что был в их числе и готов принять на себя известную долю моральной ответственности. К числу непосредственных виновников создания культа личности относятся руководители, ближе соприкасавшиеся с ним. Чем ближе к Сталину был человек, тем больше он имел возможности содействовать расцвету культа своими действиями и репликами, признающими Сталина и любое его высказывание и поступок гениальными, либо, напротив, противодействовать ему своими возражениями или хотя бы простым молчанием. Я думаю, что это был длительный период, в котором вырастали и расцветали те, кто создавал культ, и один за другим исчезали те, которые высказывали свое недовольство (а в последние годы и те, кто просто молчал).
Чем дальше от Сталина стоял руководитель, тем реже с ним встречался и тем меньше имел возможности принести вред или оказать пользу делу. Это как бы только основное правило. Но в этом правиле были исключения. Всех одной меркой мерить нельзя. Один находился ближе к Сталину и имел возможность кричать, поддерживая его, когда надо и когда не надо, но этого не делал: а другой находился подальше, и у него не было большой нужды славить все без разбора, что исходило от Сталина, но он шумел, чтобы его обязательно услышали.
В ноябре 1938 года у меня на флоте произошло несчастье. Новый эсминец «Решительный» буксировался из Совгавани (сначала из Комсомольска) во Владивосток. Неожиданно ухудшилась погода, разразился жестокий шторм и даже ураган, что привело к катастрофе. Корабль
66
При этом погиб один человек.
67
Командиром корабля был Горшков С. Г. — будущий Главком ВМФ. За эту катастрофу его намерены были судить военным трибуналом.
Атмосферу вокруг Сталина мне пришлось наблюдать с 1939 года. Я столкнулся со всеми неожиданными трудностями в начальный период войны, видел, как переживал их Сталин, пока положение не стало изменяться к лучшему. Когда ход войны складывался уже в нашу пользу, мне довелось наблюдать Сталина в роли победителя, забывшего наши неуспехи в тяжелый 1941 год. Будучи участником конференций в Ялте и Потсдаме, помню, как велик был тогда авторитет Сталина и как вместе с ним вновь начал расцветать культ его личности. Помнится и такой момент, когда в день парада в честь Победы на обеде в очень тесном кругу в небольшой комнате у Кремлевской стены самые близкие помощники Сталина наперебой восхваляли его, предложив в один час присвоить ему звания генералиссимуса, Героя Советского Союза и наградить орденом «Победа». Но больше всего запомнилось, как тогда Сталин в конце обеда под влиянием сказанных речей заявил, что он «через год-два должен будет уйти на покой», не уточнив, как это он себе представляет. Зная теперь, сколь крупные ошибки произошли тогда, можно только сожалеть, что этого не случилось. Когда я снова вернулся на работу в Москву в 1951 году, я заметил крупные изменения в руководстве страной. Сталин, возведенный в ранг непогрешимого, уже редко появлялся на сцене, но именем его прикрывались те, кто фактически стоял у власти.
На XIX съезде партии и знаменитом после него Пленуме ЦК уже все видели, что происходит что-то неладное, что Сталин только подмахивает перечни постановлений правительства. «Тройки» и «пятерки» уже полностью заменили его в практической работе, не решая острых вопросов. В этом «окружении» не было слаженности.
Мне приходилось наблюдать работу «тройки»: Берия, Маленков и Булганин. Чувствовалось, что каждый тянул к себе, проворачивал то, что ему ближе. Государственного подхода не было. Этим они не помогли Сталину в конце его жизни, а, наоборот, оставили самое тягостное впечатление. Много решений было принято исходя из субъективных потребностей членов «тройки» или «пятерки». Каждый старался протолкнуть дела, которыми он ведал, отталкивая того, кто послабее. Были заметны и острые споры между ними, которые легко мог уловить опытный глаз какого-нибудь старого министра. Что бы произошло, если бы это тянулось долго, предсказать нетрудно. Самые острые проблемы, которые выдвигала жизнь в деле руководства страной, не решались, и никто не чувствовал ответственности за это.
Смерть Сталина в марте 1953 года не сразу раскрыла картину всего страшного, что происходило, и не сразу выявила необходимость решительных изменений во всех областях жизни нашей страны. Требовалось время. Даже правда, сказанная на XX съезде в 1956 году, воспринималась с недоверием: не хотелось верить, что было так, а не иначе. Со временем были оглашены более разительные факты, которые явились неожиданностью для многих, в том числе и для меня.
Как пережил я смерть Сталина? За несколько дней до этого, вернувшись с собрания Московской партийной организации в Доме союзов, я получил знакомый красный пакет из аппарата ЦК, вскрывать который мог только лично я. Я ожидал получить сообщение о принятом по какому-нибудь вопросу решении, но это было извещение о болезни Сталина и его тяжелом состоянии.