Кружево
Шрифт:
Степан все терпел, пытался с ним миром поладить. И отца уговаривал: ты-де Филяна не трогай, отдурит, так и сам перестанет баловать. Может, дескать, наше житье ему не по нутру. Старше станет, без нас определит, в какую сторону идти. Ну, мельник-то иной раз пальцем погрозит, пошумит малость, погорюет, отчего ему этакая долюшка выпала, а все-таки жалко было: хоть урод, но сын!
Потом стали они замечать: вроде Филян побурел, порыжел, уши у него кверху вытянулись, нос заострился, глаза округлились. Совсем зависть им овладела, человечьего облика лишила и из дому увела.
Помольцы,
В лесах человека найти — все равно, что деревья пересчитать.
Вернулся Степанко ни с чем.
Только где-то в межгорьях в пору зимних ветров набрел он на снежный колос. Сиверко с горы на гору метался, леденил землю, а колос-то посреди сугроба стоял, как ни в чем не бывало. Сорвал его Степанко, примерил на ладонь — без малого четверть! Остья белые, с изморозью, зерна увесистые. Для наших полей этакому зерну замены нет. На любом солонце взойдет, в любую погоду созреет, с уборкой торопить не будет.
Сколько, поди-ко, мужицких дум о таком зерне передумано, сколько снов пересмотрено! То-то землеробы обрадуются, и земля взыграет, одарит урожаем.
— Ну, ладно, — сказал мельник, принимая от Степанка находку, — коли в своей семье нет удачи, так хоть людям удружим.
В вёшну, после спада талой воды, вспахал Степанко неподалеку от мельницы пустошь, крест-накрест заборонил пахоту и зерна, собранные со снежного колоса, рядками рассеял.
А в тот год весна была дружная. Только отсеялись мужики, как начали громы греметь, молнии сверкать, обильные дождики сыпаться. Дождик пройдет, тучка промчится, солнышко разгуляется. Сразу отучнела земля. Зеленя-то, как на опаре, поднялись. У Степанка на пустоши совсем было диво. К концу сенокоса снежная пшеница вытянулась ростом с озерный камыш. Где одно зерно положено, на том месте десять стебельков зеленые косички раскинули, а из-под каждой косички по два колоса свесилось.
Помольцы с мельницы о снежном колосе по всей округе весть разнесли. Кто бы куда мимо мельницы ни ехал, кто бы куда ближней дорогой ни шел, Степанковой пустоши не миновал. Никому парень не отказывал, всем сулил:
— К покрову [3] в гости к нам милости просим. Каждого гостя спелым колосом одарим. Пусть мужицкие думки исполнятся.
Один раз осенним утром вышел он в поле и глазам своим не поверил. Там, где еще вечор снежные колосья душу мужицкую радовали, было голое место. Ни травинки, ни былинки не осталось. Стебли-то из земли с корнем вырваны, значит, ни себе, ни людям кто-то добра не желал.
3
Покров — осенний праздник.
Тут и пало ему на ум: не братец ли опять появился?
Всякую обиду он ему прощал, а эту простить не смог.
Вот и стал после того каждую ночь поле сторожить. Все равно-де не утерпит Филян, еще раз сюда придет.
Сколько-то ночей прошло тихо-смирно. Вода в ставнях знай себе шумит, река посреди таловых кустов течет плавно, падают в нее звезды. А в поле — ни огонька, ни шороха!
Все же дождался. Как раз месяц на небо вышел, засинело, на земле тени сгустились, и что там вверху-то творится, стало виднее. С вершины Белой горы метнулась большая птица, поплыла над ольшаниками, талами и перелесками, как по зыбким волнам. Не торопилась, видать, махала крыльями нехотя, несла себя тяжело. Вот она все ниже стала спускаться, скрылась в кустарниках и вдруг как из-под земли вынырнула и бесшумно, так что ни одна веточка не дрогнула, опустилась на березу, где Степанко стоял.
Страшные глазищи уставились на него, и сначала вроде заплакала птица, а потом громко на весь лес закричала: «У-ху! У-ху-ху!» То ли добычу почуяла, то ли силой похвасталась.
Попятился Степанко, не ждал он, не гадал в этаком виде брата повстречать.
Но тут же вспомнил, за каким делом пришел, для чего столько не спал, сторожил. Вернулся на прежнее место, поднял голову и промолвил:
— Слышь-ко, Филян! Давай подобру разойдемся. Верни мне колосья, не делай худа народу. А я тебя за то пальцем не трону.
— У-ху-ху! — опять закричала птица и бросилась на него.
Завязалась меж ними драка. Филян когтями рвет, клювом клюет, а Степанко лишь кулаками отбивается. Начнет одолевать, Филян крыльями взмахнет, изловчится и пуще прежнего на него налетает. Плохо пешему с конным биться, с крылатым — и того хуже. Все реже и реже принимал бой Степанко, уже плохо слушались руки и ноги, плечи опустились, когда последний раз ударил его Филян в грудь, вонзил когти и понес.
Долго он летел. Начала заря заниматься, засверкало утреннее солнышко. Скрылись в долине озера и реки. Вот и каменные горы внизу пораскинулись.
Захохотал Филян, разжал когти и Степанка бросил.
Да случилось не по его воле. Упал Степанко не на голый уступ, а на поляну, что раскинулась под уступом. Только земли коснулся, как по всей поляне трава поднялась, зашумела и скрыла его.
Мало-помалу отлежался Степанко, угрелся на теплой земле, снова силы набрал. «Ладно, — думает, — первый раз битым оказался, зато второй раз умнее буду. Загодя дубинку приготовлю да людей позову и птиц всяких, малых и больших, на подмогу покличу. Все равно снежные колосья верну, разыщу то место, куда их Филян припрятал, а его самого куда-нибудь выдворю».
На уступе, в расщелине, было Орланово гнездо. Полез туда Степанко, чтобы лучше дали оглядеть, с гор дорогу в долину найти, и прямо к этому гнезду угодил.
Орлан поднялся навстречу, крылья саженные раскрыл, надбровные дуги надвинул и заклекотал по-своему. Только он-де один живет тут в поднебесье. Никакой зверь сюда не забежит, даже сокол-сапсан отдохнуть не остановится. Человеку нет отсюда ни ходу, ни выходу. Ступай-де обратно, эвон туда, на поляну, ложись снова в траву и жди, покуда к тебе погибель придет.