Кружево
Шрифт:
С тем и задумала сплести из семерик-травы кружевной платок.
Начала первый узор с приговоркой:
— Как сказка, плетись мое кружево: быль с небылью вместе! Злую руку прочь отведи, от увечья спаси, от разной хвори обереги!
Проговорила это негромко, но слова до Луговика донеслись.
Добрый старик от себя добавил:
— Так сбудется! На то моя воля!
Уж чего-чего только не было в узорах на этом платке в подаренье Федьше-матросу. Прямо взглянешь — дуб вековой, за ним небо полуденное. Влево повернешь —
В то утро, когда Еленка собралась снова в деревню передать платочек для Федьши, на Баской поляне Фома Фомич появился. За ним Фотька из кустарника вышел. Остановились они на опушке, вблизи от пенька, где Луговик проживал. Огляделись вокруг. Еленка напугалась, дескать, не ее ли они тут разыскивают, и притаилась в траве. А вскоре услышала:
— Дальше этого места к моей пашне Федьша-матрос не пройдет! Не допущу! Ты сзади на него налетай, а я спереди встречу...
Фотька забоялся, захныкал. Фома Фомич ему кулаком пригрозил:
— Не смей перечить!
У Еленки аж в глазах затуманило. Не успела с платком-то! Сгубят они Федьшу-матроса, а она не в силах даже в малости оказать ему помощь. Хотела закричать, хоть голосом его остеречь и тоже промедлила. Вот он, Федьша-то, уж на поляну вышел, грудь нараспашку, тельняшка видна, бескозырка лихо сдвинута набок. Вот уж и Фома Фомич на него топором замахнулся.
Без ума, без памяти кинулась она между ними и так-то ли закричала на Фому Фомича, что тот оробел, топор выронил. Фотька сбежал, а с ней самой-то снова чудо случилось: прежний вид обрела.
Той же осенью Еленка и Федьша-матрос справили свадьбу.
А Фома Фомич долго икал, так его страхом пронзило.
СЕРЕБРЯНКИН КЛАД
У снежной бабы, коя каждую зиму сугробы наметает, велит в избах печи топить, без пимов и шубы на улицу не выходить, было пятеро дочерей и парней: Сиверко да Буран, Пурга да Метелица и еще младшая дочь — Серебрянка.
Снежная баба наготовит снегов, по всем полям и лесам накидает, а Буран с Пургой почнут ими играть, вверх бросать — белого свету не видно.
Потом, после них, Метелица низко стелется, гонит снега, пути-дороги заметает, бугры оголяет. Сиверко по ночам в окошки стучит, в трубах воет и уж так-то морозит, навстречу не попадайся!
А напоследок Серебрянка на стеклах в окошках узоры наводит, леса, избы, заборы куржаком одевает, сугробы серебром осыпает — это чтобы и у зимы, как у лета, была своя красота.
Посреди парней и дочерей Снежной бабы Серебрянка — самая приветная к людям.
После зазимья, когда потекут талые воды, уходит Снежная баба со всем семейством в холодные края, где наши Уральские горы кончаются.
К той поре Серебрянка успевает все серебро со снегов собрать и спрятать в потаенных местах:
И не случилось бы чеботарю Недреме такой клад отыскать, кабы сама же Серебрянка ему не дозволила.
Тогда, при старом времени, была у Недремы худая избешка, и та ему не по росту. Встанет — головой потолок подопрет. А в избе — печь и полати, ухват и лопата, кадушка с колодезной водой да голый стол, на котором мясные щи появлялись всего два раза в году, и то без навару.
Зато далеко в за полночь, когда уже и дворовые собаки не лают, окошко у Недремы не переставало светиться.
На столе лучина горит, подле нее Недрема на поседушке ссугорбился: волосы под ременным обручком, рукава рубахи по локти засучены, перёд ниже колен фартуком прикрыт.
Сапоги не то простые обутки дратвой тачает, молотком каблуки приколачивает.
И утром раным-рано, покуда бабы в соседних дворах еще коров не доили, квашни не месили, он опять начинал дело справлять.
Иной при его-то старании давно бы новый дом себе сгрохал, в нарядную одежу оделся да был бы в чести, но он никогда спросить настоящую плату за свой труд не умел.
Стачает сапоги любо-дорого: не кособочат, не жмут, пятки не трут, да и в носке надежные — до старости не износить.
Только не у всякого хозяина хватало желанья, как положено, за них уплатить. Иной еще и разжалобит:
— Ох, Евсей, у меня кругом непрохват. Положил бы больше за труд, а взять неоткуда, нету прибытков.
Недрема всякому верил.
— Ладно уж! Носи на здоровье! Понадобится, еще приходи!
За экую доверчивость и неуменье поставить себя Макариха, жена-то, изо дня в день ругала Недрему.
— Недотепа ты! Голова без толку! Кабы я смолоду догадалась, каков ты по уму недомерок, одним глазом не взглянула бы в твою сторону, а взяла бы мужика, пусть рябого, хромого и косоротого, но только к добыче ухватистого.
Лежит на печи, давит спиной кирпичи и до тех пор мужа строчит, пока не умается.
Недрема с ней в спор не вступал.
— Эх, надо бы тебя с печи согнать и пострашней постращать! Хоть бы в избе пол подмела, окошки чистой тряпкой протерла.
Так и свековал бы он свой век на квасе, на воде, на черствой горбушке, с Макарихой не в ладу, кабы не случай.
Зимние ночи долгие, не скоро их скоротаешь. В ту ночь сначала буранило, все небо было обложено тучами, потом погода прояснилась, в вышине звезды зажглись. Месяц посреди них появился.
Полюбовался Недрема в окошко, покуда ужинал за столом, и снова на поседушку. Кожу намочил, дратву насучил, шило на бруске наточил, взялся голенища тачать, когда дверь избы вдруг открылась, вошла с улицы незнакомая женщина. Лицо белым-бело, глаза большие и светлые, под пуховым платком внакидку — круглая шапочка из горностаева меха, и овчинная шубейка враспашку. Экая модница! Ей зима — не зима, мороз — не. мороз.