Крылатая рать
Шрифт:
Будничный мир с подозрительными соседями и наглыми мужчинами, с отвернувшимися от нее подругами, тусклый и однообразный, стал совсем призрачным. А причудливое переплетение мечты и фантазии, снов и воспоминаний стало для Оли почти осязаемой реальностью. Грань между двумя мирами, призрачным и реальным, начала расползаться. Путать стала Оля, где заканчивается один мир, а где начинается другой, что произошло там, а что здесь. Верила она тому, прежнему, Саше так, как будто не мог он ошибиться. Знала, что вернется он к ней и все поймет, и простит все, как всегда прощал, и будут они
Саша всегда теперь был в ней. Саша – это все, что было у Оли. В него она верила, чуда ждала от него.
А вчера узнала, что Саши больше нет.
Глава вторая. Кукла
Ника стояла у окна и смотрела, как стекают по стеклу тонкие струйки воды. И улица за окном, и комната за стеной, и сама Ника отражались в них совсем по-разному: в каждой струйке – свой мир.
Вчера Ника сказала Оле, что Саша не вернулся из армии. Она не ожидала, что Олю так поразит эта новость, что она сожмется вся, как маленький замерзший котенок, и уйдет, не попрощавшись, и пойдет, забывая обходить лужи…
Это же не Оля, а Ника молилась когда-то каждый вечер, чтобы Саша полюбил ее. Это же не Оля, а Ника целовала нежно цветы, подаренные Сашей другой. Это же не Оля, а Ника, как реликвию, хранила карандаш, забытый Сашей на подоконнике. Это же не Оля, а Ника любила Сашу больше, чем любила себя…
Когда-то Ника под Новый год загадывала только одно желание: чтобы Саша полюбил ее. Из года в год одно и то же желание. Четыре года подряд – одно и то же…
И писала стихи, посвященные ему, ее любимому, славному Саше.
И смотрела на него нежно и как-то непонятно, точно ей больно было смотреть.
Саша для нее был ангелом.
А потом она заставила себя жить так, будто нет Саши вовсе и не было, будто придумала она и его, и свою любовь.
И когда не стало у нее Саши, написала она стихотворение, перед которым стояло странное посвящение. А когда Саши для всех не стало – не написала Ника стихотворения.
Стихов она вообще не писала больше, а писала книгу. Но об этом никто не знал.
Почему-то Оля не спросила, как именно погиб Саша… Неужели она тоже понимает, как неважно это?.. Нет, скорее просто неинтересно ей, как неинтересен был сам Саша со своей преданной щенячьей любовью.
Ника пыталась представить, что сейчас делает Оля. Может быть, стоит вот так же возле окна и смотрит на стекающие по стеклу струйки дождя: в каждой струйке – свой мир. И по лицу ее стекают слезы. Но не вытирает их Оля… Стоит у окна, слушает дождь и вспоминает влажные и порочные, неприятные, но удивительно возбуждающие поцелуи своего пятидесятилетнего любовника…
С тех пор никого не любила Ника. И не стремилась ни к чему.
Но любила шампанское, шоколад и красивое белье, сквозь которое целомудренно и притягательно розовело, маня к себе, молодое нежное тело.
Потому что незачем было беречь то, что скоро станет старым, морщинистым, а после сгинет, превратившись, в лучшем случае, в куст малины…
В
У него все что-то просили. Бабушка просила счастья для всех, мама – для своей дочки, а дочка – счастья для себя и горя для тех, кто не желает радости ей, Нике.
Когда-то она верила в Бога. Да и то только тогда, когда ей было очень плохо и казалось, что помочь может только чудо. Но когда Он не помогал, она изменяла Ему и просила помощи у Другого, у того, чей портрет обычно не вешают на стену. Того, Другого, она представляла в образе мужчины очень красивого, с огненными, обжигающими глазами, способными убить, испепелить, сжечь дотла.
Когда не помогал мужчина с горящим взглядом, Ника снова возвращалась к мужчине с добрыми и строгими глазами.
Все это было давным-давно. Теперь Ника оставила миражи в прошлом. Теперь Ника не верила ни во что, и ничего не ждала ни от Бога, ни от дьявола, ни от людей… Она ничего не ждала от жизни.
Она стояла у окна, смотрела, как стекают по стеклу миры, и сонно зевала.
Пронзительно зазвенело в ушах и долго отдавалось в голове, в груди, даже в позвоночнике. Вероятно, это были гости. «День рождения», – вспомнилось. Было это второстепенным. Но она мотнула головой, чтобы стряхнуть сон, и пошла открывать.
Досадно было, что не успела сделать себя красивой – королеву никто не должен видеть такой. Смастерила улыбку: приветливо, но чуть свысока.
Вошел высокий, молодой и модный. Стрижка бобриком. Бесцеремонно расположился в кресле. Заговорил. Обо всем, что знал.
Ника смотрела на него. На толстые губы, чересчур крупные зубы. На монотонно жужжащие возле нее слова. На улицу в окно.
Послала за сигаретами. Ушел – с концами. Так бывало всегда.
Хочется спать. В ванную. Голову под кран. Посидела немного. Включила фен. Фен загудел. Гудела вода в ванной. Гудело в голове. Гудел за окном ветер. Ника сидела на полу и плакала. Пустая пачка из-под сигарет.
Слезы высохли. Ника сделала себя красивой.
Вспомнила: надо накрывать на стол. Постелила скатерть. Скомкала пустую пачку из-под сигарет.
Пронзительный звонок вонзился в уши и надолго застрял в больной голове.
Шурик – старый-старый друг стоял перед Никой. Обрадовалась, обняла даже. Взяла цветы и послала за сигаретами.
Пришла Марина. Рассказывает, как давно мечтает быть с Шуриком и как ей надоел Димка. Ника сочувственно кивает: помогу, мол, мне не нужен. Шурик, он как брат, он Нику, как старшую сестру, слушает…
Вернулся Шурик. Марина к нему с вопросами. Ника – в окно.
Гудит в голове. Душно. А за окном – после дождя – воздух свежий:
– Открой окно!
Свежий воздух – полной грудью. Хорошо! А дым – еще глубже. Сладко, уютно. Хочется спать.
Еще кто-то пришел. Кажется, Димка Маринин.
– Марин, – шепчет Ника на кухне. – Хочешь, буду кокетничать с твоим, чтобы не мешал?
– Ой, спасибо!
Диму Ника встречает тепло, долго смотрит в глаза – и отводит вдруг, будто робеет.