Крылатая сотня. Сборник рассказов
Шрифт:
— Нет, спасибо, всё в порядке, — улыбнулся одноглазый.
— А вот я вижу ещё, что вы не русский, а, наверное, болгарин или серб, — лукаво улыбнулась Маша. — У вас акцент. Небольшой, но заметно. А я когда в госпитале работала, то там много лежало болгар. Наши матом ругаются, а болгары сразу в крик: "Зачем, рус, в мать нельзя лаять!"
— Да, я оттуда, — кивнул одноглазый. — А тут ничего не изменилось…
— Хотите — походите, посмотрите комнаты, — предложила Маша. — Дом большой… Муж Антонины Николаевны был богатый. Даже странно, она говорит — раньше жили втроём, а дом
— Шестеро? — одноглазый поднял одну бровь. — А я посчитал — вроде пятеро…
— Да как же… — начала объяснять Маша, но во дворе снова — уже радостно — взлаял Тоб, и она начала подниматься: — Ой, тётя Нина как раз идёт…
Она не видел, что одноглазый тоже встал. Его лицо сделалось мертвенно-бледным, даже с голубизной, пропал весь загар, а живой глаз стал огромным и блестящим. Рот приоткрылся. Он взялся рукой за стол и навалился на неё, чтобы не упасть. Другая рука шарила по костюму — сверху вниз.
В коридоре (если закрыть глаза — он мог вспомнить каждый шаг по нему) послышались сразу несколько голосов. Минуты шли. Одна. Другая. Третья. На кухню быстро вошла ещё даже молодая, хотя и с сильной сединой женщина в деловом довоенном костюме. За нею виднелись другие обитатели дома, но он не замечал их — пожалуй, даже не видел.
— Вы что-то знаете о Коле? — спросила женщина неестественно высоким голосом. — Ну не молчите же, вы…
Ахнув, он покачнулся, чувствуя, как опрокидывается, леденеет, идёт трещинами и осыпается в распахнувшуюся чёрную бездну мир. И, уже падая грудью на стол, услышал — далеко-далеко — крик:
— Маленький мой!..
…От костюма пахло — очень-очень слабо, но ощутимо — французскими духами. Он перебирал складки ткани, не в силах оторваться, отстраниться хоть на миг. Краем целого глаз видел, как мальчик и девочка лет по 8–9 замерли, недоумённо глядя, по обе стороны от Маши. Как рослый белобрысый юноша — тоже в костюме — неотрывно смотрит на него
и шевелит губами, произнося — пока беззвучно, но узнаваемо уже: "Ник?!."
И как не сводит глаз с него — неверяще и почти обморочно — высокая девушка с тугой тёмно-русой косой, переброшенной на грудь. Смотрит, перебирая эту косу, словно пытаясь добраться до спрятавшихся воспоминаний.
— Я тебя ждала, — сказала Дашка. И, уткнувшись лицом в сгиб руки, отвернулась к дверному косяку.
* * *
— Я тебя ждала, — сказала Дашка.
Я не ощутил, но догадался, как её пальцы коснулись левой стороны моего лица.
— Даш, можешь не трогать, — ответил я. — Кожа там ничего не чувствует.
— Ты… тогда обгорел? — рука девушки погладила правую щёку.
— Тогда. И глаз тоже тогда потерял. А операцию мне делали полгода назад, в Швейцарии. В зачёт, когда Вождь предложил швейцарцам: или дойдём до них и вытрясем их банки дочиста, или они вернут русские императорские, советские и дерьмократические вклады. Не только деньгами — на фига нам столько золота? — но и разными услугами. Вот я и попал под раздачу. Морду слепили, а нервы… — я вздохнул, — а нервы, Даш, у меня, наверное, все сгорели. Я так думал
— Я буду целовать тебя сюда каждый день, и ты оживёшь…
— А я не увижу…
— А вот посмотрим…
Подушка слабо пахнет лавандой. Это тоже запах из детства — пакетики с сухими духами, которые всюду раскладывала наша домработница. Странно. Запах остался. Это ещё страннее, чем запах от маминого костюма.
Я дышу.
— Ты что, Коля?! — руки Дашки. Голос встревоженный…
— Ничего, — я поворачиваюсь на спину. Глаз у меня мокрый, но на лице улыбка. Настоящая, искренняя улыбка. — Даш, а что в Упорной?
— Ой, — она тоже заулыбалась, — как всегда бардак. Колька в атаманы баллотировался, его прокатили. Совсем одурел. Да, знаешь, он тоже женился…
Она говорила и говорила, а я лежал и слушал, держась за этот разговор, как за ниточку: вот отпущу её — и… и что вернётся? Какая из моих жизней постучится в двери? Или войдёт без стука?
Говори, Дашка, говори…
— А где Дениска? — перебил я её. — Помнишь, мальчишка, который у нас жил?
— Конечно помню! — даже возмутилась Дашка. — Знаешь, а его мать нашла, ещё в конце войны… Он сперва от неё, к тёте Нине… А потом пригляделся и так спрашивает: "Ма-ам?" Так протяжно, недоверчиво… и как к ней бросится! Они у нас гостили три дня, он прямо не отходил. А ведь ему уже больше одиннадцати лет было, не маленький…
— А твои? — спросил я.
— Бабушка и мама умерли… — тихо сказала Дашка. И вдруг уткнулась мне в плечо и задрожала. Я обхватил её обеими руками и сказал:
— Не отдам, никому не отдам тебя!
Дашка закивала так, что её аж заколотило. Потом… потом у нас было то, что уже было два раза в эту ночь. Тогда… после первого раза… я тогда понял, что у неё — никого не было. Я первый. И мне стало стыдно за тех девчонок, имён которых я даже и не помнил зачастую…
Спаслась ли Динка? С ней у меня не было ничего… но спаслась ли? Вспомнилась швейцарская медсестра, как её руки отталкивали — или притягивали? — меня, голос — по-французски: "О мсье… не надо, мальчик…"
Мальчик… Я перестал быть мальчиком задолго до того, как "стал мужчиной". Господи, до войны мы все считали, что это и есть главный признак "мужчины"… сколько
было их рассказано — выдуманных сальных историй — на школьном заборе…
Я задремал и проснулся толчком, потому что подбитый джип накатился на меня, а я не мог отпустить Генчо… и рухнул бруствер…
Дома, понял я с таким облегчением, что замерло сердце. Всё кончилось. Всё.
За окнами начинало светать. Дашка сидела рядом. Мы встретились взглядами.
— Тебе тоже снится? — спросил я, садясь рядом с ней. Дашка кивнула:
— Да… Часто и много. Чаще всего — как мы горим над морем… осенью… Горим, планируем и сбрасываем на пляж гранаты, сбрасываем, чтобы всё успеть сбросить… Я боюсь, что знаешь что? — она прилегла мне на колени щекой. — Что нашим детям будет… сниться тоже.
— Пусть, — сказал я. Дашка повернула ко мне голосу. — Да, пусть, — твёрдо сказал я. — Тогда они не заболеют нашей болезнью. Они не забудут. Ведь всё было, потому что мы забыли… Даш, ты родишь мне сына?