Крылья беркута
Шрифт:
— Куда? — настораживаясь, спросил он.
— Туда, куда нужно. Следом за мной.
— Надолго?
— Свалишь у Васильевой сено и вернешься.
— Это что же, грабеж? — снова наливаясь гневом, заорал Рухлин.
— По-твоему, может, и так. Обсуждать не будем. Давай побыстрее, время не ждет.
Подошли Симон и Минька.
— О чем беседа? — любезно спросил Симон и, выслушав брата, спокойно, но категорически заявил: — Никто никуда никакого сена не повезет. Вот так, лапушка!
— А я вам никакая не лапушка! — резко оборвала его Надя. И подумала, что, кажется, напрасно затеяла всю эту историю.
— Если не повезете, за мной — в ревтройку! Все трое, скопом!
— Да ты что, Андреевна! — даже не пытаясь скрыть испуга, крикнул рыжий Рухлин.
— А то, что там получше моего во всем разберутся. Айдате! — приказала Надя и тронула коня.
Наперерез ей бросился Симон Рухлин и вцепился в узду.
— Нет, так не будет! И мы никуда не пойдем, и тебя не отпустим. Разговор здесь прикончим!
Надя рванула повод, конь взвился на дыбы, но Симон не выпустил из рук узды.
Словно опомнившись, что-то крикнул ему Минька.
— Слазь, паскуда! — свирепея, заорал Иван и, схватив Надю за ногу, потянул вниз.
— Папаша, бросьте! — крикнул Минька и кинулся к отцу. — С ума сошли! Бросьте!
Надя почувствовала, что ей не удержаться в седле, выхватила наган и пальнула вверх. Тут кто-то вывернул ей руку, она выронила наган и свалилась на землю. Чья-то рука зажала ей рот.
— Давай поднимайся, — ударив Надю носком сапога, сказал Симон. — Иди в избу. Там поговорим. Да смотри, не вздумай визжать — напрочь голову откручу!
— Я те сразу влеплю в дыхало, — добавил Иван, потрясая перед лицом Нади ее наганом.
— Папаша, дядя Симон, отпустите, себе ж хуже делаете! — снова заговорил Минька.
По его тону Надя поняла: разговор о ней был и раньше.
— Молчи, щенок! — прикрикнул рыжий Рухлин. — А то спущу штаны и насыплю горячих.
Договорить ему не удалось — в ворота с силой застучали чем-то массивным. Братья Рухлины без труда догадались — бьют прикладом винтовки.
Так вон оно в чем дело — приехала одна, а за ней следом другие... Кто скажет, кто знает — сколько? Одним словом, влопались!
Надю отпустили, старший Рухлин сунул ей в руки наган.
— Забирай свое хозяйство.
— Именем революции — открывай! — послышалось из-за ворот.
— Ну что, не я говорил вам? — в отчаянии прошептал Минька и побежал к воротам.
А там уже топтался Орлик, по голосу узнавший своего хозяина.
Домой Надя вернулась поздним вечером. Печка стояла нетопленная, в комнате было холодно.
Не разуваясь, Надя опустилась на стул. Хорошо бы сейчас протопить и прислониться к горячей голландке, хотя немного отогреться, но она чувствовала себя настолько уставшей, что у нее не было сил шевельнуться. Кружилась голова, ныли руки и ноги. Все же, превозмогая усталость, она сходила за дровами, затопила печь и, когда поставила на плиту чайник с водой, вспомнила, что с утра ничего не ела.
Похлебав вчерашних щей и выпив кружку кипятка с сахарином, она наконец-то согрелась и почувствовала себя бодрее.
А в голове одна за другой бегут думы, думы...
Не так много дней прошло с тех пор, когда выгнали из города беляков, она же столько всего насмотрелась, столько узнала и пережила, что, кажется, начни рассказывать — ни конца, ни края рассказу не будет, и не считанные дни пролетели, а будто год миновал. Надю наполняло ощущение, будто не она сама куда-то идет или что-то делает, а подхватила ее какая-то сила, закружила, завертела и несет в неизвестном направлении. А Надя ей не сопротивляется — поддается, но все же по временам ее охватывает сомнение — туда ли она идет, то ли делает?
Петр Алексеевич Кобзин не раз хвалил ее, говорил хорошие слова. Но на душе у Нади спокойнее не становилось. А если вспомнить о прошедшем дне... Стыдно! Хотелось сделать как лучше, а обернулось все худым концом. День позора. И забыть его теперь невозможно.
Дважды побывала она в Форштадте у Ивана Рухлина, и оба раза там ей плюнули в лицо... Конечно, все, что ею было задумано, исполнилось: Минька отвез Васильевой не только воз сена, но и костюм, а Иван с Симоном отправлены в ревтройку; но все это не ее рук дело, а Маликова. Да и вообще не подоспей он вовремя, не сидеть бы сейчас Наде в своей горенке и не распивать чаи с сахарином...
В дверь постучали. Надя удивилась — в такой поздний час к ней никто не заходил.
— Входите!
Вошел Обручев.
— Извините, — остановившись на пороге, заговорил он. — Я не слишком поздно? — Вид у него был нерешительный, и казалось, он готов исчезнуть в любое мгновение.
— Да нет, ничего. Проходите, — пригласила Надя, тоже обращаясь к нему на «вы».
Она почувствовала, как запылали щеки, а глаза стали горячими и влажными.
Хотя ее растерянность и смущение было коротким, все же оно не ушло от цепкого взгляда Обручева.
— Я на несколько минут, если позволите.
— Пожалуйста. Садитесь.
Надя придвинула стул.
— Может, чаю выпьете? Правда, он без заварки, одно название, зато с сахарином.
— Стакан горячего выпью с удовольствием, но только без сахарина, — сказал Обручев, с трудом подавив судорогу отвращения.
— Не нравится?
— Не то слово...
— Не переносите? — помогла Надя. — Бывает. Вот и моя бабушка тоже. А я — ничего. Правду сказать, удовольствие не из приятных, какая-то приторная сладость, но все лучше, чем глотать пустой кипяток.
— Самообман, как и многое в жизни, — сказал Обручев, присаживаясь к столу, где дымился стакан кипятка.
Надя, как это было принято среди простых казаков, пила из блюдечка, Обручев же, обжигаясь, — маленькими глотками из стакана. Она знала, что в интеллигентных семьях не принято пить из блюдечек, и, поглядывая на студента, подумала, что по одному этому видно — он не из простой семьи.
— Где же вы добываете сахарин? — спросил Обручев.
— Подарок хозяина, Стрюкова, — усмехнувшись, сказала Надя. — Сахара у нас в городе уже давно нет. Говорят, и по всему краю днем с огнем не найти. Ну, а казаки наши, как известно, народ чаевный, жить не могут без чаю. У нас в шутку говорится, что, не попив чая, казак на коня не взберется. А какой, скажите, чай без сладости? Вот Иван Никитич и выручил людей, куда-то поехал и раздобыл несколько вагонов сахарина.