Крылья беркута
Шрифт:
— Изрядно! — качнув головой, сказал Обручев.
По его тону Надя поняла, что он не представляет себе, какое это огромное количество.
— Изрядно, говорите? Да тут по всему нашему краю больше года люди пили его отраву.
— А разве сахарин ядовит? — удивился Обручев. — Это же, наверное, суррогат сахара, совсем безвредный.
— Сахарин сахарину рознь, — прервала его Надя. — Стрюковский сахарин изготовлен где-то на химическом заводе, кажется, в Англии. В нем ничего нет от сахара. Говорят, были случаи, люди травились им, опухали...
— Возможно, сахарин ни при чем, — не совсем уверенно возразил Обручев. — Недостаток продуктов...
— Голодуха, конечно, — согласилась Надя. — Да, пожалуй, это главное. На взрослых он не так уж пагубно действует, а вот на малышей... Даже умирают.
— А зачем же вы пьете этакую гадость? — уже не скрывая отвращения, спросил Обручев.
— Я кладу в стакан махонькую крошечку. — Надя достала из спичечного коробка бумажный пакетик наподобие тех, какие делают в аптеках для порошков, развернула его. На глянцевой бумаге лежали маленькие, прозрачные, будто изготовленные из стекла, кристаллики. Она взяла один и положила на ладонь. — Вот видите? Такой крошечки мне хватает чаевничать целую неделю, а иные клали на стакан. Вот и получалось...
Она заметила, что разговор о сахарине совершенно не интересует студента, но продолжала:
— Стрюков знал, что моя бабушка — чаевница престрашная: если она день-другой не попьет чаю, становится больной. Вот и преподнес ей...
Надя начинала злиться на себя, на свою болтовню, но остановиться не могла — мешало какое-то странное смущение.
Обручев же помалкивал.
Наде казалось, что он уже давно сидит здесь. И главное — молчит. «Ведь он же не просто так себе зашел, а хочет что-то сказать или спросить», — думала она.
— Однако бабушка не стала пить с сахарином. А когда я вернулась из Петрограда, — я вам уже рассказывала, как удрала оттуда, — мне отдала. Вот я и наслаждаюсь.
— Вы очень устали сегодня?
Слава богу, кажется, конец сахаринным разговорам...
— Немножко. А что?
— Заметно. Вы много работаете. С самого раннего утра до позднего вечера.
— Ну, какая моя работа! Люди жизни не жалеют...
К ней снова постучали, и не успела Надя ответить, дверь распахнулась, видно, рванула ее нетерпеливая рука.
В комнату вошел Семен. Окинув быстрым взглядом сидящих у стола, он сразу посуровел.
— Чаевничаете? Ну, ну, — сказал он таким тоном, будто уличил их в чем-то не совсем благовидном.
— Проходи, и на твою долю хватит, — пригласила Надя.
— А я не чаи гонять, — сухо ответил он. — У тебя нитки не найдется?
— Какой?
— Как «какой»? Обыкновенной. Которой шьют люди добрые. — И торопливо добавил: — Белой.
Надя молча достала плетеную тальниковую шкатулку, вынула оттуда катушку белых ниток. Собралась было протянуть ему, но спохватилась...
— Сень, а тебе зачем нитки? Может, я могу?
Он недовольно махнул рукой, словно отбиваясь от назойливой мухи.
— Да нет, я сам. — Взял катушку, пошел из комнаты, бросив на ходу: — Чаевничайте на здоровье. — И хлопнул дверью.
— Что с ним? — удивился Обручев.
— Вы о чем?
— Так грубо... Словно его обидели.
Надя пожала плечами.
Приход Семена немного охладил ее и помог собраться с мыслями.
— Вы хотели о чем-то спросить меня?
— Я? — удивился Обручев. — Ах да... Вернее, не спросить, а предложить свои услуги. Надя вопрошающе взглянула на него.
— Я, видите ли, все знаю о ваших приключениях.
— Каких приключениях?
— В Форштадте. Маликов рассказал... Он восторгается вашей смелостью. Должно быть, есть основание. Да, конечно, на такой поступок решится не каждая девушка. Вы, я думаю, читали о Жанне д'Арк?
— Очень сильное сравнение! Совсем не к месту, — рассмеявшись, возразила Надя.
— Не скажите. Героизм вне зависимости от причин, вызвавших его, во всех своих проявлениях был, есть и будет героизмом.
— Какой уж там героизм! — отмахнулась Надя. — Что же касается Жанны д'Арк, то, как мне известно, она в истории единственная.
Обручев пристально взглянул на нее.
— Совершенно верно. Жанна д'Арк — вершина, символ женского героизма и самопожертвования. Мне кажется, почти каждая женщина способна отдать жизнь во имя спасения близких, детей, любимого человека — словом, тех, кто сердцу дорог. Понимаете? Но здесь своеобразное начало, в нем преобладает личное.
— Почему? Я, например, под личным понимаю все то, что касается человека, — возразила Надя.
— В широком смысле — да. Я же имею в виду личное интимного порядка. В этом случае речь не может идти о героизме большого масштаба. У Орлеанской девы были другие побуждения — общего порядка. Вот потому-то я и заговорил о ней. Мне рассказал Маликов, что руководило вами, когда вы отправились в Форштадт. Нет, такой поступок может совершить не каждая женщина. Да, да.
— Вы меня совсем захвалили.
Обручев поднялся и сказал, глядя в сторону:
— Не надо больше одной рисковать, прошу вас!
Наде хотелось спросить, почему он просит ее об этом, но мелькнула догадка, и она вся сжалась от предчувствия... Нет, нет, пусть не говорит!
— Я вас очень прошу, — настойчиво повторил Обручев, — если когда-нибудь вам опять придется, ну, словом, возникнет необходимость действовать, как сегодня, — скажите мне, пожалуйста! Я буду вашим верным помощником... До свидания, спокойной ночи.
Так и не подняв глаз, Обручев пошел к двери, но вдруг круто повернулся. Выражение его лица было сейчас иным: губы плотно сжаты, брови насуплены, а из-под них суровый и гневный взгляд.
— Побольше бы таких налетов!
— А Семен меня отругал.
— Я другого мнения: не давать врагу покоя! Конечно, вы все же мягко поступили. Таких подлецов жалеть нечего. Напрасно вы отправили их в ревтройку. Враг есть враг.
Не дожидаясь ответа, Обручев вышел.
Надя осталась одна. Да, конечно, студент прав, с врагом нечего миндальничать. Об этом же говорил Семен, да и сам Кобзин. Говорили об одном, но по-разному.