Крылья беркута
Шрифт:
— Сколько угодно! И кому угодно. Это твое дело. Мы знаем, что делаем. И никто нам не указ.
Тут Надю осенило — она вдруг поняла, откуда пришла тревога, что вызвало ее: неприветливый взгляд, грубоватый и недоброжелательный голос сопровождавшего красногвардейца, отношение к ней Козлова, будто она в чем-то провинилась, совершила такой тяжкий проступок, что не заслуживает даже простого человеческого обращения. Давно уже никто не говорил с ней в таком тоне. С того памятного дня, когда она впервые встретилась с комиссаром Кобзиным и вступила в отряд, Надя не раз думала о том, что в судьбе ее произошел перелом и жизнь ее теперь пойдет так, что больше не придется испытывать ни обид, ни оскорблений.
— Нагана не отдам! — отрезала Надя, но тут же поняла, что поступает опрометчиво и, если на то пойдет, у нее могут отобрать оружие и силой.
— А я тебе еще раз говорю: оружие на стол! — не повышая голоса, с нескрываемой враждебностью глядя на нее, приказал Козлов.
— Возьмите!
Пока Надя возилась с наганом, Козлов, стоя у стола, делал вид, будто читает какую-то бумажку, а сам исподтишка неотрывно следил за ней.
— Ремень получи обратно.
— Мне его вместе с наганом выдавали... Дома еще винтовка есть и патроны... Тоже принести?
— Об этом не беспокойся, — сказал Козлов, усмехнувшись. — Винтовка уже передана в надежные руки.
— А мои, по-вашему, ненадежные, так?
— Не по-твоему, не по-моему, а по-революционному, — сухо ответил Козлов.
— Или я белячка?
— Ну, вот что, ты у меня тут не выкамаривай! — прикрикнул он. — За такие дела, какие ты натворила, к стенке ставят!
— О каких делах вы говорите? По крайней мере хоть объясните, чтоб я знала.
Нет, Надя ничего не понимала и не могла принять никакого обвинения; более того, она была убеждена, что в последние дни, именно в последние, она поступала так, как требовала ее совесть.
— А ты, выходит, не знаешь? Ловко! Прямо артистка! Но этот номер не пройдет. Кем тебе доводится купец высшей гильдии Иван Стрюков?
— Никем, — нехотя ответила Надя, не понимая, зачем Козлов припутывает к ней Стрюкова.
— Так-таки никем? — деланно изумился Козлов. — Я могу напомнить, если запамятовала. Не дядюшкой ли случайно?
Надя хотела было рассказать Козлову о том, как они с бабушкой Анной попали к Стрюкову, как он разорил и обманул их, как им жилось у него, рассказать о всей жизни, но вместо этого она сказала:
— Не каждый дядюшка — родственник.
— Встречается и такое, — согласился Козлов лишь для того, чтобы не оставить без ответа столь серьезный довод девушки. — Встречается, — повторил он и добавил: — На свете мало ли чего не бывает? Так-то. Дядя есть дядя. И ты все время жила у него, и бабка твоя тоже. А когда Стрюков драпанул с белыми, на кого все хозяйство оставил? На тебя. Или не так?
— А я кому все это хозяйство передала? Или себе присвоила?
Козлов недовольно махнул рукой.
— Знаю, знаю! Все знаю: деваться было некуда, вот и постаралась. И без тебя бы все забрали, по закону. А то, вишь ты, Советскую власть, революцию выручила. Небось ни одним словом не обмолвилась, где спрятан стрюковский хлеб. А ведь знаешь, знаешь! Да мыслимое ли дело жить в одном доме и не знать! За дурачков нас считаешь? Спасительница! Видали мы таких спасителей!
Надя молча слушала и почти не слышала этих, полных негодования и ярости, слов. Сама того не замечая, она вглядывалась в его худощавое, иссиня-бледное лицо. Сколько ему лет? Около сорока? А может, и побольше. Это когда смотреть в профиль, а если прямо, совсем молодой. И глаза у Козлова тоже молодые, быстрые. Нет, пожалуй, он не старше Семена.
— Сколько вам лет?
— Двадцать два, — как-то механически выпалил он и, рассердившись на себя, добавил: — Это не относится к делу. И нечего зубы мне заговаривать. Ты лучше скажи, кто тебя надоумил устроить этот бандитский налет?
— Какой налет? — удивилась Надя.
— Тоже не знаешь? А ты ничего себе, хлесткая девка. Ну-ка вспомни, что ты распроделывала в Форштадте?
— В Форштадте?! — Надя облегченно вздохнула — вот оно, оказывается, о чем речь! — Надо было с этого и начинать, а то дядя, дядя... К одним типам ходила, Рухлины их фамилия.
— Зачем?
— За сеном ездила. Тут у одной женщины...
— Кто тебя посылал?
— Сама... Я думала...
— Ничего ты не думала! Знаешь, как у нас это называется? Бандитизмом, грабежом! Тебе захотелось чужого сенца прихватить, я в сундук к шабру полезу, а кто-то коня сведет с чужого двора. Нет, брат, Советская власть такого не допустит. И мы не только гоним подобную шпану из Красной гвардии, а цокать будем. И никому не позволим обижать советских граждан!
— Да разве Рухлины — советские граждане? — возмутилась Надя. — Это же сволочь! Беляки, вот кто они!..
— Беляки, говоришь? А кто это докажет?
— Я докажу.
— Ладно уж. Доказала одна такая. Беляки ушли с атаманом, а эти остались дома. И мы обещали их не трогать! Таких — половина Форштадта! Попробуй тронь! Обманывать мы никого не можем, не должны и не будем. Все, что надо, — скажем прямо, все, что потребуется, — сделаем по закону... А допустить, чтоб каждый как хочу, так и ворочу — не выйдет! Руки пообломаем. Из-за твоего дурацкого сена толпища баб в ревком приходила. — Он решительно махнул рукой. — Хватит разговоров. Решение по твоему делу ревком объявит во всем отряде. А решение ревтройки такое: в отряде Красной гвардии тебе делать нечего. Исключаем, и все!
— Как исключаете? — не совсем понимая, спросила Надя.
— А очень просто. Не нужны нам такие. Иди к своему дядюшке и пеки ему шанежки. Все!
Надя хотела было сказать, что она навсегда ушла от Стрюкова и если выгонят из отряда, то ей некуда деваться...
— Скажите, вы один и есть вся ревтройка?
— Нет, не один. Сегодня на заседании я доложу.
— Ну и докладывайте! — чуть слышно сказала она. Потом резко поднялась, подошла вплотную к столу и, глядя прямо в глаза Козлову, проговорила: — Всю свою жизнь, сколько я прожила на белом свете, почти нигде не видела правды. Нигде! Подлец на подлеце сидит и подлецом погоняет. И не верила, что может быть по-другому. Не верила, и все! Потом нашлись добрые люди...