Крылья беркута
Шрифт:
Ей внезапно пришла в голову мысль, что если она вот так, вдруг, уйдет, исчезнет, никому не сказавшись, то это может вызвать тревогу в том же ревкоме — шутка ли, был человек, и вдруг его не стало. Конечно, теперь она не в отряде, но все ж таки... Нет, так нельзя уходить. А поговорить с кем бы то ни было, просто взять и рассказать о том, на что она решилась, Надя не могла.
«Надо написать записку».
Бабушка Анна стала поторапливать.
Надя достала листок бумаги, карандаш и, задумавшись, склонилась над столом. Что написать, она приблизительно знала, а вот кому адресовать, не могла решить. Вначале ей хотелось написать студенту. Пусть это письмо будет прощальным; хотя Надя не собиралась писать в нем ничего,
Она торопливо набросала несколько строк, не перечитывая, свернула записку вчетверо, на одной стороне старательно вывела имя и фамилию Семена. Ни конверта, ни клея не было, и ей пришлось прошить письмо суровой ниткой.
Наскоро собрав необходимое, Надя увязала все в небольшой узелок. Бабушка Анна посоветовала запереть дверь — Надя только рукой махнула.
Она оставила у часового записку и попросила его не забыть отдать Семену Маликову. Часовой заверил Надю, что все будет сделано как положено.
— А сама-то ты куда собралась, товарищ Корнеева? — полюбопытствовал он.
— Далеко, отсюда не видно, — нехотя ответила Надя. — Будь здоров!
Она хотела было передать привет комиссару Кобзину, но удержалась. Он, должно быть, хорошо знает о всех ее бедах, и не стоит ей набиваться с приветами.
Вышли за ворота, и на душе у Нади вдруг стало так тревожно, так тоскливо, что в пору было вцепиться себе в волосы и завыть, закричать или удариться головой о каменный забор.
— А вот и наша келейка, — сказала бабушка Анна, когда они, миновав десятка два дверей с обеих сторон сводчатого коридора, остановились у самой, последней. — Тут мы и обитаемся с Ириной Ивановной. Давай-ко входи, Надюша.
Они вошли в небольшую комнату, длинную и узкую, чуть пошире окошка. Почти половину ее занимал деревянный топчан с подушкой поверх серого шерстяного одеяла. Над топчаном, ближе к углу, висел простой работы киот и несколько небольших икон в нем. Перед киотом горела бронзовая, потемневшая от времени лампада с синим стеклянным стаканчиком. Деревянный стол, покрытый нитяной скатертью, а поверх нее куцей клеенкой, две табуретки, тряпичная дорожка на полу — вот и вся обстановка кельи. Хотя Наде не доводилось бывать не только в монашеских кельях, но и вообще в монастыре, она иначе и не представляла себе жилье монахинь, как небольшие, полутемные комнаты, где нет ни одного лишнего предмета. Поэтому бедность бабушкиной кельи нисколько ее не удивила. Да, конечно, в монастырских кельях и не должно быть иначе.
— Это моя постелька. А Ирина Ивановна там, — шепотом добавила Анна, указав на дверь в соседнюю комнату.
— Разве в келье по одному человеку?
— Да как тебе сказать, и по одному, конечно, есть, ну, а больше все ж таки не в одиночку живут: на троих, а то и на четверых одна келейка. Даже и шестеро бывает, там, где просторнее, места поболе. Тут уж как матушка хозяйка назначение даст.
— Мне тоже к ней придется?
— Ну, а как же? Она над всем хозяйствует. Ей такое поручение и доверенность от игуменьши.
В это время дверь из соседней комнаты медленно распахнулась, и вошла Ирина. Остановившись у порога, она каким-то непонятным взглядом окинула Надю, то ли не сразу узнав ее, то ли пытаясь найти в ее лице да и во всем облике что-то новое, какие-то перемены, происшедшие за последнее время. А Надя, взглянув на Ирину, даже немного растерялась — такой не совсем обычной, почти незнакомой показалась ей хозяйская дочь: лицо побледневшее, волосы гладко причесаны, уложенная в небольшую корону коса; черное, из простой ткани платье еще больше оттеняло белизну лица. Обута в черные высокие гусарки, на плечах мягкий пуховый платок. Надя сразу узнала его, этот платок недавно связала бабушка Анна.
— Значит, пришла? — спросила Ирина и, не дожидаясь ответа, добавила: — Правильно сделала. Очень правильно. Делать там тебе совершенно нечего. Сама решила?
— Бабушка уговорила.
— Вот уж не предполагала! Убедить тебя не очень-то просто. Должно быть, у красных сладкого мало?
— А где оно сейчас — сладкое? — неопределенно ответила Надя.
— Да, конечно. В общем не будем вдаваться в подробности. Хорошо все то, что хорошо кончается. Главное, что ты оттуда вырвалась.
— Вырваться было не так уж трудно, никто не держал, — усмехнулась Надя.
— Тебе сейчас надо пойти к матери игуменье. Человек она старый и больной, почти никого не принимает, но ты ступай. Она знает о тебе. Я просила. Нрав у нее строгий, даже суровый, на слово резка. Ты не все там принимай близко к сердцу, обидное пропусти мимо ушей. И заходи ко мне, я буду у себя. Будь со старушкой повнимательнее. Попасть к ней многие считают за большое счастье.
Ирина ушла к себе, а Надя, проводив ее взглядом, невольно подумала: «Бабушка Анна права, Ирина действительно изменилась до неузнаваемости». Ее забота — ее разговор с игуменьей — чем все вызвано? Нет, Ирина никогда не отличалась добротой и мягкостью характера и, сколько Надя помнила ее, всегда держалась на расстоянии.
— Пойдем, сведу к матушке Анастасии, — заторопила Надю старуха.
Игуменья жила в небольшом особняке, стоявшем в глубине двора за церковью и скрытом каменной стеной от постороннего глаза и любопытства досужих посетителей, еще не так давно толпами приходивших в монастырскую церковь.
Надя слышала, что в монастырь приезжают издалека из-за матушки Меланьи, юродивой прорицательницы, предсказания которой, как несла молва, всегда сбывались. Советы блаженная Меланья давала неохотно, но почти на все случаи жизни. Она говорила так, что ее слова можно было принять за несуразицу, и многие, не разгадав смысла, уезжали по домам ни с чем; одни считали, что не сподобились понять блаженную, другие перестали верить в ее мудрость и прозорливость, но, боясь прослыть еретиками, об этом никому не говорили и продолжали, как и все прочие, распространять среди неискушенных всевозможные легенды о ясновидице. Многие горожане ходили в монастырскую церковь, чтобы послушать хор. Он был настолько хорош, что его приглашали в кафедральный собор города, когда вел богослужение архиерей. Во время таких служб попасть в собор почти невозможно, и тогда вокруг каменной ограды собора выстраивалась цепь конной полиции, а бывало и так, что дежурил еще и казачий наряд.
Наде все же довелось однажды послушать монастырский хор. Это было в тот год, когда они с бабушкой Анной поселились у Стрюкова. Ирине тогда исполнилось семнадцать лет, она ехала в Петроград учиться, и в честь ее проводов Стрюков заказал в своей церкви торжественный молебен, на котором пел знаменитый монастырский хор. Это пение так потрясло Надю, что во время богослужения она расплакалась.
Церковный сторож Трофим потом говорил Наде, что это прощальное молебствие влетело купцу в немалую копейку и что лишь хору Иван Никитич отправил столько продовольствия, что им можно было год прокормить не один десяток сирот. Надя не понимала тогда, что, говоря так, дедушка Трофим осуждает Стрюкова за расточительность и бессердечие, она была рада, что Иван Никитич не поскупился для хора. И все же ей казалось, что то чудное пение, которое ей посчастливилось тогда услышать, нельзя ни оценить по достоинству, ни купить.