Крылья беркута
Шрифт:
Она подошла к голландке, подняла щипцами упавший на пол уголек и стала его рассматривать.
А Надя, удивленная неожиданной исповедью, думала о том, почему именно ей, незнакомому человеку, эта пожилая женщина доверила свою тайну. И еще подумала, что игуменья не так уж и строга, как о ней рассказывают. «Видимо, ее трогают чужие беды и горести, если она поняла меня и оправдала. А вот Козлов — тот не захотел понять, что иначе я не могла поступить: «Жестокие люди»... Да, именно. Ну, а Петр Алексеевич? А Семен, а студент Сергей Шестаков?»
— Сколько раз мне хотелось бежать, —
Надя ушла, так и не поняв, чего ради игуменья затеяла этот разговор. Потом догадалась, что, по-видимому, говоря о ней с игуменьей, Ирина не умолчала о Семене. А игуменья, рассказывая о себе, тем самым предупреждала ее, давала совет. Но ведь она могла сказать все прямо, безо всяких заходов. Могла, но не стала. Побоялась обидеть?
Сестра Евпраксия, так звали матушку хозяйку, молодая еще, лет тридцати пяти, с красивым, но словно окаменевшим лицом, в отличие от игуменьи оказалась женщиной малоразговорчивой. Она встретила Надю с неприязнью и сказала, что, хотя игуменья велела поселить ее в небольшой келье, ей временно отводится место там, где живут шесть послушниц. А дальше будет видно.
Надя попросила поместить ее вместе с бабушкой.
— Если на то даст свое согласие проживающая там же Ирина Стрюкова, — ответила строгая сестра.
Ирина согласие дала.
Так Надя поселилась с бабушкой Анной.
Она с интересом присматривалась к новой обстановке, к монастырским порядкам. Здесь жизнь текла по установившимся правилам: утром ранняя молитва, завтрак в трапезной, работа по хозяйству до ужина, с перерывом на обед. После ужина отдых, моленье перед ночным покоем и, наконец, сон. Обитель погружалась в темноту и тишину, лишь на хозяйственной половине монастырского двора горело несколько фонарей, да изредка постукивали в колотушки охранницы, как здесь называли караульщиц.
В трапезную собирались все, за исключением больных да тех немногих, кому разрешила игуменья столоваться отдельно. К числу избранных принадлежала и Ирина, пищу ей приносила бабушка Анна.
Сама игуменья почти всегда являлась в трапезную. До ее прихода к еде не прикасались. Она появлялась в сопровождении древнего монаха с копной свалявшихся белых волос и бородой, пожелтевшей от времени; все вставали, монах читал краткую молитву, благословлял пищу, после чего первой приступала к еде игуменья. Трапеза завершалась общей молитвой. И опять же первой поднималась из-за стола игуменья. В трапезной не было слышно разговоров, словно сюда собирались незнакомые или же люди, которым говорить запрещено. Здесь всегда стояла тишина, хотя среди монахинь и послушниц было немало совсем молоденьких девушек.
Надя стала расспрашивать бабушку, почему здесь все такие молчаливые, словно рыбы.
— Не положено. Грех много разговаривать.
— А зачем же тогда у человека язык? — возмутилась Надя.
— Для дела. Язык не помело. Больше молчит человек — меньше греха на душе будет.
— Ну, а если кому петь захочется?
— И поют люди. Ты еще не была на большом богослужении, — так хорошо поют, век слушала бы! Одно слово, благолепие.
— То, бабуня, совсем другое. Не всегда же человек в церкви находится.
— О чем спор? — выходя из своей комнаты, спросила Ирина.
— Да у нас не спор, — сказала бабушка Анна. — О пении толковали.
— Стало быть, все в порядке, если людям хочется говорить о пении. Убери там у меня, — обратилась Ирина к Анне. — И полы надо подтереть.
— Я только вчера... — начала было старуха, но Ирина не стала ее слушать.
— Здесь полы скверные. Надо каждый день протирать.
— Можно, можно и так. Не велик труд, — поспешно согласилась старуха.
— А ты чем собираешься заняться? — как бы между прочим спросила Ирина Надю.
— После обеда пойду к игуменье.
— Это я знаю. А до обеда?
— Пока не решила.
— Здесь не любят тех, кто бездельничает.
— А кто их любит?
Ирина искоса взглянула на Надю, усмехнулась.
— Да, конечно, — сказала она и вышла.
— Почему она допрашивает? Какое ее дело? Не дома, чтобы распоряжаться! — с неприязнью сказала Надя.
— Не принимай к сердцу каждое слово. Мало ли кто что скажет. И то не приходится забывать — Ирина тут почетная гостья.
— Куда это она так принарядилась — полушубок, валенки?
— На хозяйственный двор. Каждый день туда ходит. Иной раз даже после обеда.
— Неужто работает? — удивилась Надя.
— Должно быть.
— А что она умеет делать?
— Видно, находит там дело по себе. Была бы охота, а работы повсюду хватит.
— Удивительно. Убрать за собой и то не может.
— Не надо осуждать. Кому что. У каждого человека своя судьба.
Надя оделась и вышла на крыльцо.
Резвый ветер разогнал тучи. Над монастырем распласталось синее, необычайной яркости глубокое небо. Почти касаясь крыши сестринского корпуса, словно приклеенное к прозрачному своду, висело в небе совсем маленькое, по-зимнему холодное, подернутое желтизной солнце. С крыльца были видны гребнистые сугробы, местами поднимавшиеся выше человеческого роста. Темнели прорытые в сугробах тропинки — они в нескольких местах рассекали на громадные части заснеженный монастырский двор.
Одна тропинка привела Надю к внутренней стене, отделявшей общий монастырский двор от хозяйственного.
Кованые ворота и калитка были закрыты. Надя повернула железное кольцо, чуть нажала плечом — калитка, шурша по снегу, открылась. Надя увидела перед собой женщину в такой же одежде, какая была на Ирине. За спиной у нее висел дробовик.
— Тебе куда?
— Сюда, — ответила Надя.
— Зачем?
— Да так. Посмотреть.
— Нельзя. Не разрешается.
— Почему?
— Потому, что это хозяйственный двор, а не место для гулянья, — недовольно сказала караульщица и, засунув руки в рукава полушубка, стала постукивать нога об ногу, видимо, от крепкого мороза не очень-то защищали и валенки.