Крылья империи
Шрифт:
— А я буду за тебя работать?
— Точно. Привыкай. В России жена, выполняющая должностные обязанности мужа — нормальное явление. Так что осваивайся, а я пошел.
В наземной ипостаси Баглир — как и все его сородичи, питался, словно птичка. Хищная птичка. Добрый кусок мяса, отменно прожаренный, до хруста, безо всякой английской сукровицы, его обычно вполне устраивал. Благосклонно он принимал и некоторые виды гарнира, по преимуществу корнеплоды. Свекла, морковь, репа и еще несвычная русскому желудку картошка находили благодарный прием в его желудке. Хлеб — терпел. Грибы — обожал.
Зато после перелета, даже и небольшого, в Баглире просыпался истинный проглот. Которому требовалось сожрать никак не меньше собственного веса. Маршрут же Ревель — Петербург и все подлеты давешней сумасшедшей ночи настоятельно требовали большего.
Поэтому после его визита Строгановские погреба всего через полчаса стали выглядеть так, будто там хорошо, душевно посидели Фафнир, Змей Горыныч и Лернейская Гидра. Разве что потолки не подкоптились.
Поэтому наверх он пришел довольным, сонным как сытый удав и заметно увеличившимся в объеме. Подпоручик только глазами хлопал: начальник ушел скелетно худым, а вернулся шарообразно толстым. Как только одежка сходилась!
Баглир шлепнулся на обиженно застонавший стул, и велел его не беспокоить. Мол, спать будет вполуха, и как только что интересное — вмешается. Ведь, похоже, Виа вполне освоилась.
А Виа освоилась. И, по мнению Баглира, чрезмерно. Первым ее русским словом было: «Реквизировать». Сто первым — «Введите». Разговор она пока вела не столь изящно, как ее жених, но зато приводила собеседников в некоторую растерянность.
Вот Баглир, даже с отставленным в сторону крылом в окровавленной повязке, особенного впечатления на привыкших к нему за полгода людей не производил. Мало ли, что в перьях. А вот женщина-следователь была внове. Всерьез ее не воспринимали. Многие пытались заговорить с апшеронским подпоручиком — но тот демонстративно молчал. Приходилось общаться с Виа. Начиналось все с легкого разговора, напоминающего салонные упражнения в словесности — а завершалось дрожащими коленями и готовностью на все. Тоненький голосок, которым Виа пользовалась куда более виртуозно, чем пока чужим для нее русским языком, то легонько ворковал, то угрожающе рокотал, то срывался в яростный крик.
Баглир так не мог. Поэтому дал еще несколько полезных советов и велел вызывать задержанных по двое. Пришлось ему отсесть из-за стола. А там и вовсе выйти в смежную комнату. Невелика потеря — хотя роскошество и возобновили. Благодаря произведенной вылазке Баглир был сыт до отвращения.
И вот…
— Еще двоих, ребята!
В комнату вошел, растерянно озираясь, подпоручик в сероватой из-за плохого сукна армейской форме.
— А чего один? — спросил Баглир.
— Так последний, ваше вскобродие, — ответствовал конвой от дверей.
Баглир довольно потер руки.
— И с кем я имею честь беседовать? — осведомился он ехидно.
Ответом ему было молчание. Офицер таращился на него с Виа, ртом по-рыбьи хватая воздух.
— Вижу, мы незнакомы даже заочно, — заметил Баглир, — а я уж думал, обо мне все в городе наслышаны. Я — князь Тембенчинский, зовут меня Михаил Петрович, как вы меня можете, не чинясь, называть. Я ротмистр лейб-кирасир. Занимаюсь довольно неприятным делом — опрашиваю разных подозрительных лиц. За неимением тайной канцелярии. Кстати, в отличие от большинства собранных тут вельмож, вы мне интересны. Тем милым фактом, что столь мелкую, казалось бы, сошку отнесли к важнейшим фигурам, задействованным в последних событиях. Кстати, я искренне рад, что выражение «последние события» произношу сегодня в последний же раз. Оскомину набило.
И выжидательно уставился на собеседника. Мол, говори. А мы запишем!
Но заговорил офицер-апшеронец.
— За фамилию его сюда приволокли, — заявил он, — ну как же: заговор и без Мировича? Невозможно! Отец бунтовал, дед бунтовал, дядья, сватья — все в роду бунтовали. Самые беспокойные хохлы! Одни с Мазепой, другие с Бестужевым, иные и сами по себе…
Баглир кивал, благодушно принимая информацию к сведению.
— Так что, в допросных протоколах по гвардии он совсем не упомянут?
— Точно так.
— А как вы вообще в столице оказались? — спросил Мировича Баглир, — Смоленский полк, мундир коего вы носите, должен обретаться под Прагой. А вы тут.
— Был послан с реляцией, — объяснил подпоручик, — еще в феврале.
— Ну и хорошо, — заявил Баглир, — А почему так задержались?
— Ждал обратного пакета.
— И вообще, — добавил апшеронец, — по маскарадам хаживал, по девкам леживал, по малой игрывал. А заодно писал стихи, довольно неплохие. Вовсе неплохие, если сам Ломоносов благосклонно отзывался.
— Я еще конкурс архитектурный выиграл!
— Да? — заинтересовался Баглир, — Так вы инженер? Хорошо.
— Увы. Я только художник. Конкурс был на рисунок ограждения мостов.
— Ясно. Сразу вас успокою — раз ничего на вас не накопано, вы невиновны. И можете уйти отсюда, когда пожелаете. Но — у меня, знаете ли, не хватает людей. Потому предлагаю вам перейти из армии в гвардию. В лейб-кирасирский полк. Ежели надумаете — жду вас завтра ровно в ноль пять часов ноль минут. Моя манера выражаться вам понятна?
Наутро Мирович явился с точностью до полсекунды. Хотя на деле приехал за полчаса и мельтешил под окнами, выжидая условленный момент.
И застал одно из удививших его существ корпящим за столом, заваленным кипой бумаг.
— Я пришел, князь.
— А я не князь. Я — Виа Рес Дуэ. Та девушка, которую вы недавно видели вместе с князем Тембенчинским. Удивительно, что нас можно перепутать: у него окрас черно-желтый, у меня — бело-красный. Хотя, полагаю, вы смотрели только на зубы… При первом знакомстве бывает. А может, вы цвета не различаете?
— Различаю…
— Хорошо. Тогда не отвлекайте меня. Видите: ворох? Мне надо все это вычитать и взаимно соотнести. Михаил совершенно не способен к такой кропотливой работе! Поэтому он присвоил мне поручика, одолжил один из своих мундиров, отодрав излишние галуны, и посадил разбирать и анализировать сочинения господ заговорщиков. А сам налаживает механизм. То есть раздает господам офицерам просмотренные мною сочинения. А уж они проводят собеседования с задержанными по второму кругу. После этого многих отпускают.