Крылья ужаса
Шрифт:
Выла ведьма под ней нечеловеческим голосом, космы ее разметались по воздуху — но сделать ничего не могла.
А к утру уже, к раннему, видели ведьму эту с Анастасьей Петровной на спине летящей над зданием Института фундаментальных исследований. Парила потом Настенька над этим институтом, но глаза были устремлены на далекое кладбище, откуда еще виден был дымок угасающего
Кто-то даже видел шляпу, стремительно вылетевшую из раскрытой могилы.
— Ежели покойники барахлом будут швыряться, то какой же порядок тогда в миру будет — упорствовал, разводя руками, пьяный инвалид Терентий.
Ветер уже вовсю гулял по этому району…
… Однако вскоре после таких событий обыватели с Переходного переулка вдруг со всем смирились. Если б даже наступил конец всякой власти вообще или самого мира тем более — ничуть не удивились бы они, утихомиренные.
Даже ведьма та местная, на которой летала Настенька Петровна, и та появилась потом на людях пристыженная. И с недоумения обернулась — что делала и раньше — в кошку — но на этот раз без возвращения. Соседки жалостливые не раз кормили эту кошечку молочком, приговаривая: «кажная тварь исть хочет, кажная, тем более обороченная». И кошка, тоже усмиренная, помахивала хвостом в знак согласия.
А потерявшие всякое интуитивное расположение людей супруги Вольские совсем растерялись. Софья Борисовна, та просто померла — быстро и неожиданно для самой себя, когда отдыхала после соития в пышном вольтеровском кресле. Володя прибежал (а почему прибежал — сам не имел понятия), смотрит: огромный женский труп глядит на него выпученными стальными глазами. Он потряс — ни звука. Хотел поцеловать — да отпрыгнул.
Похоронили старуху почти скрыто — на погоревшем кладбище. Спустили в чью-то опустевшую могилу…
Володя после этого совсем спился — до не различения женского пола от мужского. Зоя Вольская — тайная убийца Ирочки — от него сбежала, укрылась у сестры и не знала что ей делать: то ли спиться, то ли покаяться, то ли спиться и покаяться одновременно.
Люди сторонились их, чувствуя нехорошее…
Зато Эдик-мясник, расчленивший труп Ирочки, быстро почему-то пошел в гору. Карьеру серьезную осуществил (в теневой экономике). Верно, долго-долго ее подготавливал… Говорил он теперь почти лишь по-английски, купил шляпу и дорогой автомобиль иностранной марки. Только по ночам слышался иногда случайным прохожим его хохот (жил он на первом этаже при открытой форточке) — но не зловещий хохот, а здоровый, рациональный.
Люда сменялась долвольно быстро — и тут же уехала в Боровск, к Гале. Без Галиного же пения — невероятных, лесных песен почти доисторических времен — чего-то стало совсем не хватать в доме номер восемь по Переходному переулку. Сверкал только иногда где-то в темноте глаз Анастасьи Петровны — но саму старушку, никто не видел, словно она ушла на тот свет, а глаз свой оставила на этом. И пугались поэтому обыватели ее взгляда — «не наш, не наш взгляд то» шептались они потом по углам.
Лишь у «обороченной» дворовой кошки (бывшей ведьмы) — шерсть вставала дыбом при виде сверкающего глаза Анастасьи Петровны…
Кладбище стали уныло отстраивать. Навезли цементу, кирпичей, плит — показались и деловые рабочие. Кто-то уже видел на бугорке тень Настеньки. И опять кувыркались в траве, ловя свое бытие, мудрые обитатели дома номер восемь.
Но страннее всего произошло с Мефодием. Обыватели даже решили, что он совсем сошел с ума, потому что вдруг позабыл про тени.
— Теней нету, теней! — кричал он истошным голосом, кувыркаясь на своей лужайке. — Тени другие стали! Не могу-у-у-у!
И его вой «у-у-у» раздавался во всех уголках дома.
— Весь мир невидимый переменился, Терентий! — покраснев от напряжения орал он лежащему на земле инвалиду. — Встань, наконец! Что же будет, что же будет!? У-у-у-у! У-у-у-у!
Но вой его оставался одиноким.