Крылья
Шрифт:
Анну выписали через три недели в удовлетворительном состоянии. Этот приступ сильно подорвал ее здоровье. Папа настаивал на переезде в Германию, Анна сопротивлялась. По вечерам я часто слышала, как они спорят. Правда, с каждым разом ее голос в симфонии их полемики звучал все слабее и тише, пока однажды утром за завтраком она не сказала мне:
– Ведь это всего лишь цветы, правда? Всего лишь цветы, всего лишь деревья, всего лишь старый дом с протекающей крышей.
Я глотнула чаю и прижала к губам салфетку. Кажется, я впервые услышала слова
– Здесь в самом деле больше не осталось ничего важного, – сказала Анна.
Я сообразила, что это «важное» включает и Феликса тоже. Она сдалась. Она больше не надеялась, что он однажды вернется.
9. ВЕЧЕРИНКА
– Алекс, если ты надушишься этим, то к тебе не подойдет ни один парень на вечеринке, – Ида вырывала из Алькиных рук флакон и запихнула его на самую верхнюю полку. – Это же ясно, как теорема Пифагора: парням нравятся сладкие, сексуальные, фруктовые и цветочные запахи, а не эта… эта…
– Да че, по-мойму, нормалек, – хрюкнула Алька, помахивая перед носом бумажной полоской и шумно втягивая воздух. – М-м-м, мой нос учуял мокрые резиновые покрышки, пыльную обочину дороги и влажную от пота кожаную куртку.
Я тихонько хихикала, глядя на их препирательства. Мы уже битый час разгуливали по парфюмерному магазину, терроризировали консультантов и громко спорили. Ида вообразила, что нам всем срочно нужны себе новые духи к вечеринке, которую закатывал Гренкин по случаю окончания школы. Алька поддержала идею. А мне было все равно: духи так духи. Новые так новые. За компанию.
Этой вылазке я была рада. Прошло три месяца с тех пор, как Феликс покинул меня, и эти месяцы дались мне тяжело. Еще никогда я не пыталась убежать от себя так отчаянно. «Работа руками дает отдых голове», – говорила Анна, и я схватилась за эту идею как за соломинку. В доме не осталось ни единого квадратного сантиметра, где бы не побывала метелка для пыли, а в саду – ни одного сорняка. Садоводство, пэчворк, рисование акварелью. Теперь я знала, почему садовники и рукодельницы – самые спокойные люди в мире: у них в распоряжении самые лучшие антидепрессанты!
Расписала свой день по минутам, но все же, как ни старалась довести себя до изнеможения и полной отключки мозгов, – мне не удавалось выбросить Феликса из головы. Мне не удавалось убежать от него. Я засыпала с мыслями о нем и неизменно просыпалась с ними.
Я нашла у Анны стопку его фотографий, но, к моему сожалению, ни на одной из них не было того, по милости которого я лишилась сна и покоя. Со всех фото на меня смотрел коротко стриженный, нахальный тип, не пробуждавший в душе ничего, кроме досадного раздражения.
Хотелось вспомнить слова песни, которая звучала в машине, когда нас накрыла гроза, но, как назло, в памяти не всплыло ни строчки. Словно я прогневила какое-то божество, которое с маниакальным усердием выметало из моей
Я панически боялась потерять последнее, что мне осталось, – воспоминания. Я боялась, что начну забывать, как он выглядит, как говорит, как двигается, поэтому по многу раз прокручивала в голове каждый наш разговор, каждую сцену. И не снимала с себя ангела, хранившего в себе полоску странной бумаги с коротким посланием: почерк, не имевший ничего общего с почерком моего сводного брата. Другой почерк, чужой, четкий, колкий, с легким намеком на какой-то готический стиль. Последнее и единственное доказательство того, что он в самом деле был в моей жизни, а не приснился мне…
– Лика, что скажешь?
– Что? – очнулась я.
– Тебе что-то приглянулось? – спросила Ида, тыча большим пальцем в полки, уставленные флаконами на любой цвет и запах.
– Не знаю. Пока ничего. Все слишком… банальное и легкомысленное. Может быть, возьму что-то у Анны. У нее…
– Лика, при всем уважении, Анне уже за сорок, а то, что носят взрослые женщины, на девушке будет сидеть… тяжело и уныло!
– Ну и что? Уныло так уныло. Зато не придется отбиваться от роя мух и парней, летящих на запах компота.
Алька весело заржала.
– И к тому же какой-нибудь унылый травяной шипр будет чудесно гармонировать с вязаным свитером и бабушкиными сережками, – добавила я, театрально вскидывая брови.
Алька заржала еще громче, Ида испуганно выкатила глаза, медленно разворачиваясь на каблуках.
– Вязаный свитер?! Бабушкины сережки?! Только через мой труп! – завопила Ида, схватила с полки банку с кофейными зернами, затянулась с комичным усердием прожженного токсикомана и поволокла нас дальше.
Я заперла дверь и медленно спустилась по ступенькам. Возле ворот уже дожидалась машина такси. В салоне было сумрачно, тепло и слегка накурено, динамики сочились незатейливой попсой. Я откинула назад голову с тщательно уложенными локонами и закрыла глаза, бухнув на щеки непривычно длинные, одеревеневшие от туши ресницы…
Анна с папой неделю назад улетели в Германию. Я решила остаться и провести последнее лето с друзьями. Шутка ли, разлетаемся навсегда. В мой паспорт уже была вклеена долгосрочная немецкая виза, и я даже начала потихоньку паковать свои пожитки.
Июнь был на последнем издыхании, а моя утомительная болезнь, с огромной опухолью в центре мозга под названием Феликс, – в самом пике обострения. Если бы такого рода заболевания можно было лечить оперативно, я бы не раздумывая легла под нож.
Мне нужно было взять тайм-аут. Выпить чего-то слабоалкогольного, посмеяться и потанцевать с кем-то высоким и крепким, вложив пальцы в чужую ладонь, уткнувшись носом в его рубашку и вдыхая аромат чужого одеколона в качестве анальгетика, притупляющего боль разбитого сердца… Вечеринка Гренкина в честь окончания школы идеально вписывалась в мою «программу реабилитации».