Крымские истории
Шрифт:
Сразу же, в аэропорту Симферополя, я взял такси и поехал в сторону Севастополя, не вступая даже с водителем ни в какие разговоры, который с пониманием смотрел на мою трость и на Звезду Героя на моём строгом пиджаке.
Выйдя из машины прямо на шоссе, до поворота в посёлок прокажённых, я щедро расплатился с водителем, смотревшем на меня с недоумением и даже каким-то страхом и медленно пошёл к ограде этого страшного места.
Водитель, привезший меня сюда, долго не трогался с места и я чувствовал – смотрел неотрывно мне в спину. Здесь
И как только он убедился, что я именно к ним и направился, он рванул с места так, что машина даже взвыла и чуть не заглохла.
Ни души не видел я за забором, но чувствовал, что называется – кожей, что за мной наблюдают не одни глаза.
Я сел у ворот, прямо на асфальт и жадно, дрожащими руками, прикурил.
Где-то через добрый десяток минут надо мной раздался грубый и крайне недоброжелательный голос:
– Что тебе надо? Ты чего повадился к нам? Или – не ты – такую беду сотворил? Ты хоть знаешь, что здесь произошло?
Я поднялся на ноги и молча смотрел на того страшного человека, который встретился мне и в ту давнюю встречу с Мариной. Он стоял на какой-то ступеньке и говорил со мной, перевесившись через забор.
– Прошу тебя, – обратился я к нему, – позови Марину. Не бойся, я не подвержен вашей болезни. Но я должен её увидеть и всё объяснить.
– Её, – перебил он меня, – если бы я и очень захотел, то не смог бы позвать к тебе. Поэтому – иди, мил человек, своей дорогой и оставь нас в покое. Всё, что ты смог – ты уже сделал…
Не понимая, о чём он говорит и наивно полагая, что его разжалоблю, коротко рассказал ему историю своего долгого отсутствия и испытаний, которые пришлось перенести за минувший год. Да и сейчас – я еле стоял, опираясь на трость.
Он слушал меня, не перебивая, а затем буркнул, но уже без злобы:
– Я верю тебе. А это правда, Марина говорила, что ты – генерал?
– Да, это правда и даже видишь, – я указал на Звезду Героя, которая была на моём пиджаке.
Не знаю, почему я его так назвал, но обратился к нему именно так:
– Пусти меня, вожак, к ней. Я не могу без неё, я жить не могу без неё.
А за меня – не бойся. Я не подвержен проказе, цыганка сказала. Бабушка у меня знаменитой знахаркой была.
Он, сторожко оглянулся во все стороны и открыл мне калитку. Затем, без слов, повёл за собой по узкой улочке к дому, понаряднее и поопрятнее других.
– Заходи, коли не боишься, – и открыл входную дверь в подъезд. Я зашёл, следом за ним, в просторную комнату, в которой была лишь самодельная, из досок, мебель.
Он молча, указал на скамейку у стола, на которую я и присел.
Не говоря мне ни слова, он достал упаковку разовых стаканов, так же молча передал мне, указав глазами, чтобы я вскрыл её сам, вынул из шкафчика бутылку водки, налил, не касаясь горлышком бутылки края моего стакана, его доверху, алюминиевую кружку себе, тоже до краёв и глухо, с непонятной для меня жалостью глядя на меня, произнёс:
– Верю теперь всему, что она о тебе говорила, – и слёзы полились у него из глаз
– Дочерью мне была, ты не думай, что я зверь какой-то.
– Но, – и он зашёлся в рыданиях, – не стало… голубки нашей. Нету, Мариночки больше, генерал. А я тебе и могилки её не могу показать, предъявить не могу… Сжигают нас, ежели что… Если кого Господь призывает на свой суд.
Я закачался за столом и глухо застонал.
Жизнь потеряла для меня весь смысл и я уже больше ни о чём не хотел с ним говорить. Пройдя, как мне казалось, через всё, накупавшись в крови, в том числе – и своей, я думал, что ничто меня уже так не поразит и не ударит в сердце.
А сейчас – оно остановилось, тяжело, утратив все силы, едва провернуло кровь в жилах и я даже успел подумать:
«Господи, закончи всё в этот миг. Не хочу больше жить и цепляться даже за жизнь. Зачем, коль не стало Её».
Он увидел моё состояние и ласково – дотронулся рукой, в таких же страшных перчатках из холстины, которые я видел в тот единственный день и на Марине, до моего плеча:
– Подожди, мил человек. Это ведь не всё. Из жизни она ушла добровольно, сама на себя руки наложила, когда у неё забрали дочку, которую от тебя родила. Она и не таилась предо мной и прямо сказала, кто отец девочки. Хорошенькая такая, очень на тебя похожа, глаза только Марины. Я её – единственный раз и видел.
Тяжко задышал, с трудом справился с собой и продолжил:
– Только у нас её – сразу забрали. Где она и что с нею – сказать не могу.
Слёзы полились у него из глаз, но он нашёл в себе силы и закончил мысль:
– Я вижу, с совестью ты человек, поэтому – ты уж сам как-то разыщи её, генералу не посмеют перечить и отказать. Вот и Мариночки душа успокоится, если она будет знать, что ваша дочь-то не по приютам мыкает сиротскую долю…
И уже тревожно, с болью добавил:
– Или ты… по-другому, мыслишь поступить? Ты скажи прямо, я уже ко всему привычный, ничему не удивлюсь… Да и право имеешь…
После тяжёлой минуты молчания, когда он сострадательно-участливо, но вместе с тем – и отстранёно смотрел мне в глаза испытующим взглядом, я, опрокинув свой стакан водки в рот, но при этом не почувствовав даже её вкуса, твёрдо ему сказал:
– Ты, отец, не сомневайся, я сделаю всё, но дочь будет со мной. И тебя об этом извещу непременно, ты не волнуйся.
Он так же молча, выплеснул свою кружку водки в рот, разлил остаток – на двоих поровну и сказал:
– Спасибо, сынок. А я и знал, что Мариночка не может – абы с кем связать свою судьбу. Слава Богу, что Господь так распорядился и она узнала, что такое счастье – и женщины любимой, и матери… Она тебе, сынок, верила безоглядно, ты это знай. Я, бывало, напущусь на неё, а она говорит: