Крымскй щит
Шрифт:
Егорка, самый маленький и младшенький из «кубанцев», только молча кивнул.
Шурале тоже кивнул, переложил из руки в руку короткий кавалерийский карабин, сунул руку за пазуху и достал красивое продолговатое яблоко.
— На, поешь. Это наш крымский кандиль, нигде больше такого нет.
— …Две недели мы работали в лесном лагере: заготавливали древесину для немцев, — продолжил Володя. — Охраняли нас, строем гоняли на работу и в бараки, тоже немцы.
— Каторга — она и есть каторга, — вздохнул дядя Митя. — Разве то, что пацаны зелёные совсем…
— И жрачка — чтоб не сразу сдохли, — добавил Шурале.
— Не знаю, какая она там каторга вообще… — начал Толя.
— Дай Бог и не узнать, — отреагировал дядя Митя.
— А у нас самое подлое было — что немчура эта нас вроде как и не замечала.
— К коням они хорошо, по-людски относились… — подтвердил Щегол. — То, что на повал и разделку старых деревьев едва-едва хватало сил, это само собой понятно. Кормили так, что живот постоянно подводило от голода. Но хуже всего было то, что немцы нас как бы не видели. Нет, конечно, лишний шаг в сторону или лишние пару минут отдыха неизменно награждались ударом плетки. А то и приклада. Но все мы были для них… ну, не знаю точно, как сказать, материалом каким-то, что-то вроде живого студня, в который надо подбрасывать объедки и пинать, чтобы не расползался куда не надо, — но только не людьми.
— Лошадей, на которых вывозили древесину, — подхватил Саша, — они, кстати, прекрасно различали и даже баловали: трепали по холкам, гладили, угощали морковками и яблоками.
— А мы же их, немчуру проклятую, — шмыгнул носом Егорка, — вынуждены были различать: кто чаще и кто сильнее лупит, кто просто не замечает, а кто высматривает зло и внимательно…
— Так это и было самое страшное? — спросил Шурале.
Почему-то никто ему не ответил. И не потому, что начали выдыхаться на долгом, хоть и некрутом подъеме, который Хачариди, из каких-то своих соображений, приказал преодолевать бегом и даже подталкивал отстающих. Просто каждый вспомнил своё…
Володя вспомнил совсем недавний, позавчерашний день — он ныл в сердце посильнее, чем напоминали о себе ссаженные ладони и коленки, всё ещё отзывающиеся болью суставы и растянутые связки.
— …Вас? Вас заген ду? Ауфштейн! Аллее ауфштейн! — здоровенный немец свирепо толкнул Володю в бок дулом карабина. От злости фашист налился кровью и напирал на него, подталкивая к бревну с огромным комлем. Затем схватил пацана за рукав, легко швырнул исхудавшее тело и жестом приказал тащить бревно к штабелю.
Володя попытался поднять комель — и не смог.
Тогда немец сам взвалил тяжеленный комель ему на спину.
Вовка задрожал, оседая всё ниже и ниже под непосильной тяжестью, сделал несколько шагов на полусогнутых ногах и упал на колени.
Павлик бросился к нему, — помочь, но конвоир, сверкнув глазами, прогнал его, ударив прикладом.
На коленях и на одной руке, захватив второю комель, Володя пополз к штабелю. Казалось, этому не будет конца.
«Жить, жить», — твердил он про себя и из последних сил, кусая губы и роняя слёзы, тащил, тащил.
В глазах потемнело. Почти теряя сознание, Володя распластался под бревном у штабеля. Отдышавшись, столкнул с себя тяжесть, с трудом поднялся и медленно побрёл к ребятам, которые стояли на месте хмурые, с влажными глазами.
— Сегодня уходим, — только и сказал он друзьям и обвис на их руках.
Откуда ты, парень, где твой дом, скажи…
…Как только перевалили за гребень, стало понятно, почему Сергей так торопился. Они оказались у края неширокой, густо-густо поросшей лесом долины, которая, медленно изгибаясь, уходила на северо-восток. Впереди, насколько доставал глаз — ни дымка, ни бедной сакли, ни ещё какого-нибудь признака человеческого присутствия. Только на самом верху обрывистой противоположной стены долины замерло полтора десятка грязно-белых комочков: небольшая отара овец.
— Чабан нас увидит? — спросил Шурале.
— Небольшая беда, — хмыкнул Хачариди. — Пока до села доберётся — овец же не бросит, — пока расскажет, пока будут судить да рядить — мы уже полдороги до базы отмотаем.
— Но это же татары… — начал Саша.
— А что татары? — вдруг окрысился Шурале. — Мы не люди, да?
Тогда только до юных кубанцев, не больно сведущих в физиогномике, дошло, что этот Шурале, которому вроде как безоговорочно доверяет герой-партизан Сергей, самый что ни на есть крымский татарин.
А Хачариди даже и добавил, резко и безжалостно:
— Вы, пацаны, не обобщайте. У нас в отряде не смотрят, кто ты по метрике, а только — кто ты в бою. Я, кстати, из греков. И в отряде не то что татары, — и румыны, и болгары, и даже один немец есть, Яшка Цапфер, только его почему-то евреем считают. А татары… Мы-то поболе вашего натерпелись от добровольцев-самооборонцев и от прочей сволочи, нераскулаченной. Особенно оттуда, — он указал за спину. — Из горных сёл. Но ты вот только прикинь сначала, что когда мобилизации были и когда наши отступали, сколько татарских парней призвали и забрали и сколько их уже в земле сырой лежит? Самых лучших. И я тебе скажу так: по процентам — сколько там предателей, а сколько героев — считать не буду; но только в каждом татарском селе не одна и не две семьи, которые завсегда помогут. Расслабляться, конечно, нельзя — но разделяю так: или наши, или фашисты со своими прихвостнями, а ко там кто по рождению и какому богу молится — это пустое.
Сказал — а мне и вспомнилось, как в тот же день, когда мы сбежали с фашистской каторги, подошли к селу. А там стояли два грузовика. Ходили несколько немцев с бляхами на груди, жандармов то есть, и добрая дюжина полицаев с винтовками и повязками на рукавах. Они все размахивали руками, показывали куда-то в сторону гор, где начали раздаваться выстрелы и взрывы, а потом из-за школы — мы сразу решили, что это школа, — ударил пулемёт. Установленный в окне приземистого дома, мы так его и назвали, казармой. Потом пулемёт замолчал, и из дома выбежало ещё несколько полицаев…
А грохот катился из-за гор и даже как будто нарастал. Немцы с татарами вскочили в машины и умчались по дороге, потом ребята узнали, что это дорога в Бахчисарай, оставив после себя лишь столб серой пыли.
Пацаны, трудно сказать почему, будто обрадовались этому и орали, свистели, а когда грузовики скрылись из виду, спустились в село. Шум в горах затих.
Сразу же заскочили в школу, но там не было никого и ничего. Тогда бросились в казарму татар-добровольцев.
Когда открыли дверь — пахнуло гарью и пороховым дымом. У окна на треноге стоял «максим» без бронещитка, высунув рыло в сторону, откуда чуть раньше доносились выстрелы. Гильзы были разбросаны по комнате, а лента с дюжиной патронов заправлена в приемник пулемета. Слева — стойка с одной винтовкой, рядом — пустая оружейная пирамида; посередине стол, а вдоль стен — койки. У двери тумбочка, а на ней — полевой телефонный аппарат.